Когда-то написал для Шу-куна

[Лютый зверь]

Название: Мамба-кун/мозг Шу-куна
Автор: Лютый зверь 
Категория/Рейтинг: G
Жанр: Эмм... прошу подсказку зала
Пары/Персонажи: - Мамба-кун/мозг Шу-куна
Статус: - все
Предупреждение: - Странное оно какое-то
Содержание: - Матч в разгаре!
Дисклеймер: - не представляю, что тут писать
Распространение: Только с моего согласия

Мамба-кун/мозг Шу-куна

Раунд 1
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Отвали!

Счет: 0-1

Раунд 2
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Отвали!
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Ежик!
Мамба-кун
- А что?

Счет: 1-1

Раунд 3
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Отвали!
Мамба-кун
– А я в дневнике тебя пропалю!
Мозг Шу-куна
– Ежик!!!!!!!!!!

Счет: 3-1

Раунд 4
Мамба-кун
– Это было жестоко.
Мозг Шу-куна
– Говорил же - отвали! Ну, ладно, поправляйся.

Счет: 3-4
Перерыв в связи с тяжелым физическим состоянием Мамба-куна.

Раунд 5
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Вот человек! Ну, ничему не учится! А ведь я даже еще ничего не обещал.
Мамба-кун
– Это дело поправимо.
Мозг Шу-куна
– Отвали!
Мамба-кун
– Ну. Кэээээр..
Мозг Шу-куна
– ……….!

Счет: 4-4

Раунд 6
Мамба-кун
– Хотю-хотю-хотю!
Мозг Шу-куна
– Ёжииик!
Мамба-кун
– А что такого?
Мозг Шу-куна
– Отвали!

Счет 4-5

Раунд 7
Мамба-кун
– Кэр…
Мозг Шу-куна
– Отвали!!!!!

Счет: 8-5

Раунд 8
Мамба-кун
– Кэр, тебе нужна помощь!
Мозг Шу-куна
– Это ты так изящно шутишь?
Мамба-кун
– Не в этом дело! У тебя творческий кризис, поэтому ты не можешь выполнить мою заявку, а вовсе не потому, что не хочешь.
Мозг Шу-куна
– Ты которую из 184 заявок имеешь ввиду?

Счет: 12-18

Раунд 9
Мамба-кун
– Попробуем еще раз!
Мозг Шу-куна
– Ни за что!!!

Счет: 24-21


Раунд 10
Мамба-кун
– Кэр! Я слышал, что ты собираешь заказы.
Мозг Шу-куна
– …
Мамба-кун
– Кэр? Кэр?! Кэээээээээр…..

Счет: 50-21


ХХХХХ

Счет поле 128 раунда:
621-625
Продолжение следует.

@темы: творчество, Лютый зверь

---

[maskarad pluton]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Реклама!

[kata-kata]

Буквально только что создано сообщество по старым играм - www.diary.ru/~oldgamesforever/
Все желающие могут помочь по мере сил и возможностей, а также активно поучаствовать в развитии

Баннер временный. С баннером - помогите, кто может Нужна именно картинка с надписью, а уже сам код баннера пропишем собственными силами.
И где Шу носит, когда он нужен до зарезу?

@темы: реклама

---

[maskarad pluton]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

АУшное про Гриммку

[Лютый зверь]

Глаза ледяные исполнены силой,
В них страсти кипят не таясь.
И волосы плещутся синею гривой,
Когда ты танцуешь смеясь.

Твой танец огонь разжигает в сердцах.
Твой танец, твой бой – все едино.
Ты скорость и силу сжимаешь в руках,
А я? Я любуюсь синею гривой.

Ты хочешь победы, ты просишь огня,
И сам ты как жаркое пламя живое.
Других ты пронзаешь силой шутя,
Меня ты задел за живое.

На байке промчишься, сминая асфальт,
Промчишься без страха, без шлема.
И лед испарится из яростных глаз,
И взмоет над курткою синяя грива.

@темы: поэзия, Блич, Лютый зверь

---

О смерти

[Лютый зверь]

Однажды у меня спросили: "Сможешь убить своего персонажа, если он тебе приятен?".
Помнится, я тогда ответил, что у меня своеобразное понимание смерти.

У Смерти слепые глаза.
У Смерти кривая коса.
У Смерти большая рука.
У Смерти живая душа.

Пройдет под окном не спеша,
Замолкнут пичуги в саду.
Она не боится огня
И не подскользнется на льду.

У Смерти слепые глаза,
Но видит меня сквозь туман.
У Смерти кривая коса,
Она ей разрежет обман.

Без страха навстречу иду,
Иду сквозь огонь и сквозь льды.
Бежать от нее не хочу,
От Смерти бегут лишь глупцы.

У Смерти большая рука,
Сильная, теплая, твердая.
У Смерти живая душа,
Душа неземная и гордая.

@темы: поэзия, Лютый зверь

---

[Лютый зверь]

Название: Дар
Автор: Лютый зверь
Фэндом: Мифология индийская.
Рейтинг: G
Пары/Персонажи: - Яма/Кали
Статус: - Всё.
Жанры: Драббл
Дисклэймер: Богам божие.
От автора: Написанно по заявке Шу-куна. «Мифология индийская. Яма/Кали, безответная любовь, дарить подарки, "Смерти не нужны дары, она берёт сама всё, что пожелает", не юмор и не стёб»
Размещение: - только с моего согласия

Он идет. Хотя, нет. Он ступает. Он ступает и шаг его четок и громок. Его шаги заставляют дрожать сердца сильнейших. Он шествует, и все живое склоняется перед ним. Рано или поздно. Он тот, кто никогда не будет покорен, он тот, кто никогда ни перед кем не склонится.

Она прекрасна, и улыбка ее сияет. Она в гневе, и боги падают ниц. Она женщина, Она мать, Она богиня. Для Нее льют кровь и несут цветы. Она прекрасна и ужасна. Ее обожают, ее боятся, ей подчиняются, ее ненавидят, ее боготворят. И только Он любит Ее.

Он умеет любить. Он умеет ждать. Он умеет покорять. Но Он не может покорить Ее.
Он всегда рядом. Он всегда может видеть Ее. Он выходит из своего Дома и застывает на пороге. Ветер шевелит длинные антрацитовые пряди и алый шелк одежд. Красные глаза неотрывно смотрят на Нее, утопающую в цветах, прекрасную в своей гордыне, страшную в своем неистовстве.
Люди идут мимо, люди идут к ней. Они несут дары. Если бы Он мог, как простой смертный принести дар Ей. Если бы Она могла принять Его дар, как принимает у смертных. Если бы Она хотела принять его дар.
Ветер, единственный, кто не боится Его. Ветер ласкает Его волосы, и он прикрывает глаза, представляя, что это Ее пальцы касаются Его прядей. Это был бы самый лучший дар. Он открывает глаза, смотрит на Нее. Он всегда на Нее смотрит. Он вскидывает голову, стряхивая ласку ветра. Он произносит слова, однажды уже сказанные на этом самом пороге.
- Смерти не нужны дары, она берёт сама всё, что пожелает.

Он может повернуться спиной и войти в свой Дом. Но есть ли смысл? Ведь Их Дома всегда стоят напротив друг друга. Ему не сбежать от своей любви.

@темы: Лютый зверь, fanfiction

---

Продолжение Памяти.

[Лютый зверь]

Название: Память
Автор: Лютый зверь 
Бета - Буду рад, если кто изъявит желание)
Категория/Рейтинг: G
Жанр: POV
Пары/Персонажи: - Исида и все кого вспомнил
Статус: - закончен
Предупреждение: - большой объем, возможно смерть почти оригинального персонажа.
Содержание: - Исида потерял не только силу Квинси
Дисклеймер: - не мое, не имею, не претендую
От автора: Хотелось посмотреть на другие стороны закрытого мальчика Исиды
Размещение: - только с моего согласия
Жизнь длинною в 9 дней
Первые три дня: Тут
Четвертый день

День 5

Мне приснился странный сон. Белоголовый доктор в светлой, дорогой одежде и пугающим взглядом за стильными очками вышел из тьмы. Он пренебрежительно окинул меня взглядом и толкнул на холодную траву. Я упал на спину, не в силах отвести от него взгляд. Он был красив, но его жесткость пугала, я чувствовал исходящую от него Силу. Он склонился надо мной, за его спиной сияла огромная, красная луна. Мне было страшно. Очень страшно. Зловещий доктор распахнул на моей груди рубашку и стал читать что-то вроде заклинания. На моей коже, прямо на распахнутой груди стали проступать странные знаки. А доктор прошептал с горечью и пренебрежением.
- Ты совсем не похож на нее…

Я в ужасе подскочил на кровати. Пот катил градом, я задыхался. Мне было так страшно. Дверь с жутким скрипом открылась, и я не смог удержаться от вскрика. В палату вошла Юзу-тян. Боже, как стыдно! Представляю, что она подумала, увидев взрослого парня с перекошенным от испуга лицом и судорожно прижимающего одеяло к груди.
- П-прости, - еле смог выдавить из себя.
- Вам приснился кошмар, Исида-кун, - от этой девочки исходило такое доброжелательное спокойствие и извечная женская мудрость, что я успокоился абсолютно, - Расскажите мне, и сразу станет легче.
- Спасибо, но мне уже легче, - это правда: она была такой миленькой, простой и доброй, что просто невозможно было не успокоиться. Но она прижала кулачки к груди и смотрела с таким умильным любопытством, что я рассказал ей все.
- Это и, правда, страшный сон. Мураки – это очень страшно.
- Мураки? А это кто? – мне еще кого-то надо вспомнить? Действительно, кошмар.
- Сейчас покажу. – Юзу-тян выскочила из комнаты, прежде чем я смог ее остановить.
Я огляделся, Садо-куна нигде не было. Судя по солнцу, сейчас около девяти утра, похоже, я проспал остаток дня и ночь.
Вернулась она быстро, сжимая в руках… томик манги! Девочка повернула танкобон обложкой ко мне. С картинки на меня смотрел беловолосый красавец в очках. Шелковые пряди скрывали один глаз и половину лица. Само лицо было утонченным, а улыбка – опасной.
- Похож, но у того были яркие глаза. Цвет не помню, но они были очень ярким, а лицо – неулыбчивым и строгим.
Дверь снова открылась. Да смажут они ее когда-нибудь?! Куросаки-сенсэй пропустил вперед абсолютно седого, но еще довольно молодого мужчину в очках. У мужчины было строгое утонченное лицо и невероятно синие глаза. Я узнал его – это был доктор из моего сна. От неожиданности я забыл поздороваться.
- Может, ты все же поздороваешься с отцом, Урью? Твои манеры не улучшились. – голос его холоден и резок. Как и слова. Что? Отец?
- Я… - больше я не смог сказать ничего, только поправил боковую дужку очков. У мужчины, нет – отца расширились зрачки. Ах да, Садо-кун говорил что-то про жест, которым я, точнее Исида поправлял очки. А седой перевел глаза на томик, который я выронил, когда он вошел. Как нарочно, книжка упала обложкой вверх. Хмыкнул, выгибая бровь, и сказал, обращаясь к Куросаки-сенсею.
- Я забираю сына в свою больницу.
- На девятый этаж? – откуда-то вынырнул рыжий недосинигами.
Странно, но я почувствовал его задолго до того, как увидел. Не услышал, а именно почувствовал. Не знаю, как объяснить, но от него буквально разило странной силой. Кажется, именно это и называлось рейацу.
- Да, - ответил мой…? Этот мужчина, - Надеюсь, в этот раз вы не разнесете больницу. Собирайся, Урью.
Его слова, как некий сигнал, вернули меня в реальность. Я заметил, что Юзу-чан испуганным кроликом замерла рядом, не отрывая огромных глаз от лица этого человека. На короткий миг мне стало интересно, что же это за Мураки такой, а потом я выбросил эти мысли из головы. Я оглядел себя. Понятия не имею что мне собирать. Что у меня есть, кроме этой не новой пижамы, как-то мешковато сидящей на мне?
- Что это на тебе? – он словно читал мои мысли.
- Пижама, - что еще я мог ответить?
- Это моя, - сказал Куросаки. Мы с ним почти одного роста, но он шире в плечах, - Я принесу вещи Исиды. И я хотел бы его проводить.
Отец (как это все же странно и тяжело называть отцом того, кого видишь впервые) скосил на него синий глаз. Куросаки вызывающе вздернул подбородок и упрямо смотрел. И чего он так рвется? Мне было совсем неуютно, неосознанно я сжал в руках мангу. Ощущение книги в руках оказалось знакомым и успокаивающим.
- Хорошо, - наконец согласился этот холодный человек, - Иди за вещами, а ты, Урью, пока переоденешься. Я жду тебя у машины.
Он протянул мне пакет. Я взял его несколько неуверенно и разозлился на себя. А седой позвал с собой Куросаки-сенсэя и вышел. Они явно были знакомы. Впрочем, это нормально когда врачи в одном городе знают друг друга. Профессиональные круги узки.
Едва дверь за врачами закрылась, Юзу-тян рванулась ко мне и, схватив меня за руку, горячо зашептала.
- Исида-кун, не уходите! Вам здесь лучше будет! Он страшный и так на Мураки похож. Тоже, наверное, хирург-ученый. Я слышала, как братик говорил, что у вас с ним не все ладно. А мы позаботимся о вас! Вы же друг братика, нам совсем-совсем не сложно! Мы даже рады будем. И братик не хочет, что бы Исида-кун уходил, я же вижу.
Я совсем растерялся. Ну, положим, мне тоже собственный отец не понравился, но зачем же так? Зря я ей сон рассказал, только переполошил ребенка. Но кто же знал! Я совсем не знал, как мне себя вести.
- Юзу-тян. – Я положил свободную руку на ее сведенные пальчики. Ками-сама, как же неловко! – Не надо так волноваться. Это же мой отец. Все в порядке. Кроме того, ваш отец не обязан платить за меня. Я не хочу быть нахлебником. – нда, не похоже, что бы я ее убедил. Мне этого очень не хотелось, но, похоже, по-другому мне ее не убедить, - Юзу-тян, вы же слышали, что Куросаки поедет с нами. Уверен, он обо мне позаботится. А сейчас мне нужно переодеться, меня ждут.
Она всхлипнула и, сказав, что попросит «братика» защитить меня (вот спасибо!), убежала. Какая она все же милая и добрая. Я даже слегка растрогался.
В пакете оказались классические брюки и сине-серая рубашка с крестообразным рисунком. Симпатичные, стильные и дорогие вещи. Впрочем, мои очки тоже не из дешевых, больше похоже, что они сделаны на заказ в престижном месте. Значит, я из более состоятельной семьи, чем Куросаки и Садо-кун. Странная дружба. Размышляя о корнях этой дружбы, я переоделся, заправил за собой постель и положил сложенную пижаму на покрывало. Ну, вот и все.
Сейчас я выйду из этой клиники и окажусь в мире, который никогда не видел. Это похоже на рождение. Мне стало страшно. Это был странный страх – неясный, беспредметный и неоформленный. Не знаю, как объяснить, не показавшись пафосным, но за этой дверью начинается НЕИЗВЕСТНОСТЬ. Не больше и не меньше – моя личная неизвестность.
Я подошел к двери и решительно нажал на ручку. Шаг, и я переступил порог. С Днем рождения, Исида Урью, последний Квинси, ученик школы высшей ступени №1 города Каракуры, класс 1-3. Я закрыл за собой дверь со странным чувством. Я ведь кроме этой комнаты почти ничего не видел и не знал. Пребывание здесь не было особо приятным, но больше у меня не было ничего. Я, можно сказать, родился в этой комнате. Родился в муках, а теперь покидал это место.
Шаг по коридору. Первый, самый сложный. Но я его сделал. Потом второй – его сделать легче, потом третий. Я шел к выходу. Вчерашняя, недолгая прогулка с Куросаки так не воспринималась, может, потому что я знал что вернусь. А сейчас я шел в светящийся прямоугольник дверного проема с замирающим сердцем.

Я вышел в крошечный дворик. Солнышко, травка, ветерок. Но все совсем другое. Перед желтой машиной такси стояли трое. Оба Куросаки и тот, кто был моим отцом. Куросаки сжимал в руке сумку. По тому, как нервно он ее сжимал, я сделал вывод, что там мои вещи. За его спиной стоял Куросаки-сенсэй в белом халате, а еще дальше у передней дверцы курил седой.
Я подошел к ним, поклонился сенсэю и поблагодарил за все, что он для меня сделал. Он неопределенно махнул рукой. Ох, и не простые отношения между нашими отцами шепнул внутренний голос, но я вежливо попросил его заткнуться. Куросаки открыл дверцу и полез на заднее сиденье. Отец (ксо! Как же трудно) потушил сигарету в карманной пепельнице и тоже сел в такси, но уже спереди. Я уже начал садиться, когда заметил мышонком выглядывающую из-за двери Юзу-тян. Она с таким ужасом глядела на Исиду-сенсэя, что я просто не мог все так оставить. Извинившись, я вернулся к двери и присел перед девочкой. Она хлюпнула, прижимая тоненькие ручки к груди.
- Юзу-тян… - я не знал, что мне делать.
- Вы только приходите к нам еще, Исида-кун.
- Я тоже буду скучать за Юзу-тян. – я положил руку на голову девочки, - Юзу-тян, можно мне взять на время твою мангу? – может хоть так получиться ее отвлечь.
Это сработало, Юзу-тян мужественно улыбнулась мне сквозь слезы. Попрощавшись и пообещав еще прийти, я вернулся к машине. Куросаки и сенсэй как-то странно смотрели на меня. Как же достали эти взгляды! Похоже, я уже почесаться не могу так, чтобы на меня не смотрели как на клятвоотступника!
- Что-то не так?
- Нет, ничего, - Куросаки отвел взгляд, а отец хмыкнул. Я, конечно, понимаю, что при таксисте не стоит многое говорить, но это уже начинает раздражать. – Просто не ожидал от тебя.
- А что ты ожидал?
- Не знаю. Просто… - он стушевался и замолчал.
В моей груди поднялась волна гнева. Они все считали, что знают меня. Но на самом деле им не было до меня ни малейшего дела! Им всем был нужен тот Исида, а совсем не я. Они накладывали меня на чей-то шаблон и не считались со мной. Да и этот Исида, который раньше жил в этом теле, мне совсем не нравился. И я совсем не обязан быть им!
Я отвернулся к окну, не хочу видеть никого из них. За окном мелькали здания, деревья и люди. Этот копошащийся муравейник заворожил меня. Впервые я видел что-то настолько большое. Столько людей. Запахов. Звуков. Столько всего нового! Я жадно смотрел, вдыхал, впитывал. Ощущения нахлынули горной лавиной и цунами одновременно, но мне было мало. Чудовищно много и до обидного мало.

Больница Исиды оказалась огромной, представительной и очень современной. Размах поражал и внушал уважение. Ну а по сравнению с почти домашней клиникой Куросаки – и вовсе благоговение.
Из машины я вышел последним, просто оказался не готов к такому. Нас ждали. А может тут так принято, но едва мы втроем переступили порог, к нам подошла миловидная медсестра с креслом каталкой. Не хочу! Я устал от поездки, а главное от впечатлений, но в это я не хочу. Куросаки подошел ко мне и стал рядом. Я как-то сразу почувствовал себя защищенным. Медсестра поздоровалась с отцом и нами. Возможно я слишком мнительный, но, похоже, она меня знала. Впрочем, это не означает, что мы знакомы. Знать сына главврача и владельца можно и заочно.
Я проигнорировал кресло. Девушка, было, обратилась ко мне, но Куросаки шагнул ко мне еще ближе, почти касаясь плечом. Медсестра промолчала, но не сдалась, упрямо катя агрегат перед собой. Куросаки шел уверенно в запутанных и невероятно широких коридорах. Ах да! Он же рассказывал, как носились по этой больнице от водяной куклы близнецов-зависимых. А я шел медленно, разглядывая светлые стены и ряды одинаковых дверей. Рядом с собой я чувствовал тепло плеча Куросаки.
Странная фантазия у местного архитектора. На какой-то миг мне подумалось, что эта дикая планировка предназначена для того, что бы скрыть истинные размеры внутренних помещений. Какое-то странное ощущение, что внутри скрыто нечто большое.
Возле лифта отец (я почти привык называть его так, но еще не принял) сказал, что у меня та же палата, что и в прошлый раз. Засим распрощался, направившись в свой кабинет. Странно. Ну, я ничего не знаю об отношениях между отцами и сыновьями, но, по-моему, это еще более странно чем то, что я наблюдал у Куросаки. А вот сам Куросаки заметно расслабился. Нужно признать, что этот красивый, но холодный мужчина с яркими глазами сильно давил одним своим присутствием. Не знаю, кто как, но я признал в нем сильную личность. А еще в нем чувствовалась какая-то горечь.
С медсестрой, все еще толкавшей перед собой кресло и Куросаки вошел в лифт. Пока поднимались на девятый этаж, я прислонился к стенке. Рыжий бросил на меня встревоженный взгляд, но промолчал. За это я был ему благодарен. Лифт остановился. Знаете, это очень странное ощущение, когда останавливается лифт, идущий вверх: ваши плечи замирают в пространстве вместе с кабиной, а внутренности и ноги продолжают путь вверх еще какую-то долю секунды. Это ощущение пронзает все тело и кружит голову. Я абсолютно не был готов к нему, но оно мне понравилось. В нем есть что-то от моего теперешнего состояния. Почему-то этот момент мне показался наполненным скрытым смыслом. Единственный неприятный фактор – полет внутренностей напомнил мне о том, что я сегодня не завтракал, а вчера ел один только раз.
Палата оказалась огромной. Просто квартира, а не палата, даже живые цветы на тумбочке у кровати – меня тут явно ждали. Пока я оглядывал все это великолепие, девушка начала объяснять что тут и как. Но Куросаки вежливо прервал ее, объяснив, что он тут в курсе всего и сам мне все объяснит. Так же вежливо он выпроводил услужливую медсестру с раздражающей каталкой и закрыл за ними дверь.
Я дошел до постели и устало сел. Временный синигами молча сел рядом. Я молчал, мне нечего было сказать ему. Больше всего хотелось лечь в кровать, но при Куросаки не хотелось проявлять слабость. Он немного молча посидел рядом, а потом раскрыл свою сумку. Достал из нее белый костюм. Больше всего это одеяние походило на маскарадный наряд. Узкая курточка до бедер с длинными рукавами, узкие же брюки. Пелерина с золотым шнуром и пояс, на котором болтались пять металлических полосок.
- Это экипировка Квинси. По-моему, четвертая, что ты носишь.
Я долго смотрел на вещи. Симпатично, конечно, но как это носить? Какой-то нео-эльфийский костюм для оголтелых толкиенистов. Надо бы повесить это в шкаф, но у меня совершенно нет сил. Поэтому я просто положил одежду на кровать рядом со сложенной на подушке пижамой. Рыжий смотрел на меня внимательно, даже испытывающее.
- Не надо так смотреть. Мне эти вещи ни о чем не говорят. Разве только что человек в здравом уме не наденет это без достаточно убедительной причины.
- Ну, я тоже так считаю. Но от тебя… - он осекся, наверное, выражение моего лица в этот момент было еще то. – Что? Ты сам просил рассказать тебе о том, какой ты.
- Больше мне это не интересно. – я поправил пальцами очки. По-прежнему с боку. Мне все равно как это делал он, мне удобно так!
- Хорошо, я понял, - Куросаки примиряющее поднял руки, а потом снова полез в сумку, - А это интересно?
Он протянул мне плоскую коробочку с синим крестом на крышке. Теряясь в догадках, открыл крышку. Вот что я точно не ожидал увидеть, так это набор для рукоделия. Внутри все было аккуратно и явно с любовью расставлено по местам: ряды шпилек с разноцветными нитками, иглы, ленты, шнурки и кружева. Компактно и удобно. Я погладил коробочку – это было приятно. Похоже, она много значила для меня, раз я потащил ее в Ласт Ночес. Стоп! Что ты сейчас подумал? Не «тот Исида», а «я». Похоже, с этой его чертой я согласен и мириться и делиться.
Пока я занимался самокапанием, мои руки пробежались по катушкам и иглам, Куросаки вытащил несколько лоскутов. Не думая о том, что делаю, вытащил иглу и вставил в нее нитку. Пальцы сами сворачивали и резали ткань, тесьму и кружево. И я знал название и свойства каждого вида ткани, тесьмы, кружев и ниток. А пальцы сшивали яркие лоскутки.
Куросаки сидел рядом тихо-тихо, но даже если бы он орал и прыгал, я бы не заметил. Усталости и боли я больше не чувствовал.
Получившуюся куклу в пышном платье я отдал парню.
- Передай Юзу-тян, пожалуйста. Мне кажется, что она волнуется за меня. Успокоил бы ты ее.
- Передам и успокою. – он подозрительно смотрел на куклу, - Она будет рада, Юзу любит такое. А ты с ней сблизился.
- Да, она совершенный ребенок и в то же время совсем взрослая.
- Когда мама умерла, - Куросаки тяжело сглотнул и продолжил, - Юзу взяла на себя всю домашнюю работу.
- Правда, - Я улыбнулся, - похоже на то. Ты счастливый, у тебя есть сестры.
- Ага, - он замолчал, - Знаешь, ты никогда не рассказывал о своей семье. Все что я знаю, что твой дед и сенсэй погиб у тебя на глазах, сражаясь с пятью большими пустыми, когда ты был совсем маленький. Чувствовалось, что ты его очень любил и уважал, но о родителях ты ничего не говорил.
- А сейчас и не могу сказать. Я даже имени своего отца не знаю.
- Рюген.
- Что?
- Мне отец сказал. Исида Рюген. Он у тебя суровый. В прошлый раз он тебя сюда устроил, не спрашивая тебя. И тебя это не сильно обрадовало. Ты ничего не говорил, но я так понял, что ты жил отдельно.
- Ты никогда не был у меня?
- Нет. Ни я, ни Чад, ни Иное.
- Тогда я снова спрошу: мы точно друзья?
- Да друзья-друзья! Сколько можно говорить? Ты у меня тоже не был, а я не был у Чада. Но когда Иное похитили…
- Да, я помню. Ты рассказывал.
- Ты все с первого раза запоминаешь, - сказал он с каким-то восхищением и вдруг внимательно уставился на меня, - Ты побледнел, и глаза красные. Ложись, ты должен поспать.
- Я хочу в ванну, - упрямства во мне было больше, чем желания.
- Вон там душ. Показать?
- Не надо, я понял.
Я встал, комната качнулась. К счастью, пока я дожидался более устойчивого положения, Куросаки не пытался меня поддержать. Не ожидал от него такого такта, но был благодарен. Что-то часто я чувствую по отношению к нему благодарность. С этими мыслями, я взял бирюзовую пижаму с кровати и ушел в душ.
Вода так приятно ласкала кожу, а шум воды звучал успокаивающей музыкой, что я испытывал невероятное удовольствие. Это просто здорово. С тех пор как я очнулся в клинике Куросаки, это самое приятное ощущение, что я испытал. Я бы нежился под горячими струями гораздо дольше, но услышал, как открылась дверь, и кто-то вошел. Я закрыл кран и прислушался. Куросаки о чем-то тихо говорил с какой-то женщиной, скорей всего медсестрой. Любопытство, помноженное на усталость, заставило меня взяться за полотенце.
Застегивая на ходу верхнюю пуговицу пижамы, я вышел в комнату. Куросаки выпроваживал медсестру с тележкой, потом развернулся, держа перед собой поднос с завтраком. Я не стал ничего спрашивать, и так все понятно.
Кровать манила, обещая еду, отдых и сон. Ну, зачем мне такая большая палата? Я шел к кровати целую вечность. Куросаки терпеливо топтался рядом. С подноса доносились приятные и аппетитные запахи. Я, наконец, добрался до больничной койки.
Едва я улегся, Куросаки установил поднос на кроватный столик, скользящий по поручням кровати. Рядом с тарелкой и стаканом воды стояла маленькая белая чашечка с двумя таблетками и одной красной капсулой.
- Обследования еще не провели, а таблетки прописали, - хмыкнул я, - Спасибо, Куросаки.
- Обследование провел мой отец и передал результаты твоему.
- Вот как. А у тебя здорово получаются обращаться с такими вещами, - я вспомнил нашу первую встречу, - И искусственное дыхание умеешь делать. Если бы не ты, Куросаки, я мог бы умереть.
- Когда живешь при больнице, и не такому научишься. Вот Юзу с Карин гораздо лучше меня со всем справляются.
После еды и таблеток меня неудержимо клонило в сон.
- Тебе нужно поспать, Исида.
Эту фразу я уже еле расслышал, глаза закрылись. Я уронил голову на подушку, очки вдавились в висок, но даже на то, чтобы поморщиться сил уже не осталось. Сквозь сон я почувствовал, как Куросаки снял с кровати столик. Затем его теплые руки пробежались по моему лицу, снимая очки. По-моему, напоследок он погладил мои волосы, но я не уверен.

Когда я проснулся в очередной раз, был ранний вечер. В палате кроме меня никого не было. Похоже, Куросаки ушел пока я спал. Я испытывал противоречивые чувства. С одной стороны облегчение – наконец я был один и мог подумать обо всем этом. Но с другой стороны я впервые остался один.
Ну да сейчас нет времени думать, Куросаки вполне мог быть рядом. Может, он просто вышел поесть, это же больница, а не гостиница. Тут посетителей не кормят, только кофейный автомат в холле и все.
Из кровати удалось выбраться без проблем. Я подошел к стенному шкафу и открыл его. Кроме квинсе-эльфийского одеяния там висели и те вещи, в которых я приехал сюда. Куросаки, я тебя почти люблю!
Оделся я рекордно быстро, даже не воспользовался душем. Неизвестно сколько у меня времени. Оставалось надеяться, что скрытых камер тут нет. Тихонько приоткрыв дверь, я осторожно выглянул наружу. Коридор был восхитительно пуст.
Наверное, мне следовало воспользоваться лестницей, но я не знал где она. Можно конечно посмотреть план здания, но время поджимало. Я метнулся к лифту.
Куросаки был прав, я все запоминаю с первого раза, так что без труда найду центральный вход. Не зря я так медленно шел сюда, весь путь четко стоял у меня перед глазами. К счастью больница большая, в это время здесь должно быть полно посетителей, так что не составит труда смешаться с толпой и выскользнуть отсюда. Спасибо, Куросаки, если бы ты не убрал мои вещи в шкаф, их бы наверняка забрали (в больницах это обычная практика, достаточно вспомнить мое пребывание в клинике Куросаки), и теперь я могу уйти отсюда без проблем. В пижаме меня не выпустили бы. Но все равно надо быть крайне осторожным, меня наверняка знает большая часть персонала.
Лифт остановился, и двери открылись, выпуская меня. Я был прав, людей хватало. С самым беспечным видом, на какой только был способен, я медленно пошел к выходу, крепко сжимая в руке танкобон «Детей Тьмы». Голос отца раздался рядом совершенно неожиданно. Я вздрогнул и замер, но почти сразу понял, что обращается он не ко мне и вообще стоит за поворотом. Я небрежно облокотился на стену, сделав вид, что читаю, а сам прислушивался.
- Куросаки считает, что причина амнезии не психологическая, а вызвана травмой головы. Исходя из результатов анализов, что они смогли провести, я склонен с ним согласиться. Однако, их возможности гораздо скромнее наших, поэтому завтра проведете вот эти обследования и томографию. Сегодня пусть отдыхает.
Больше ничего интересного я не услышу, так что пора сваливать. Стараясь не думать о том, что сейчас услышал, я двинулся к выходу. Мне снова повезло, возле регистратуры стоял довольно упитанный парень и весьма успешно отвлекал медсестер. Испытывая глубокую симпатию к своему невольному сообщнику, я незамеченным подошел к стеклянным дверям. В прозрачной поверхности отразился худощавый паренек. Я подумал, что не знаю, как выгляжу. Но сейчас нет времени разглядывать собственное отражение, я шагнул на улицу.
Свобода. Я не знаю, нужна ли она мне, но я ее приветствую.

Я направился в сторону ярких витрин магазинов. Мне ничего не нужно, да и денег нет, но я хочу посмотреть на себя. Пока я не увидел себя в стекле двери, мне и в голову не приходило поинтересоваться своей внешностью. Вот же глупость, а ведь над рукомойником в палате висело вполне приличное зеркало.
Иду вдоль витрин. Любопытство притягивало меня к этим огромным гладким поверхностям. И лишь мысль о том, как я буду выглядеть со стороны, если начну рассматривать себя на глазах у всей этой толпы, сдерживала меня. К счастью довольно скоро я увидел вывеску игровых автоматов. Сдерживая дрожь нетерпения, я вошел внутрь.
Некоторое время я с умным видом переходил от одного агрегата к другому. Кое-что меня заинтересовало, но без денег это не имело смысла. Немного потолкавшись среди людей, я направился в сторону мужского туалета.
Туалет оказался небольшим, всего три кабинки, два рукомойника перед большим зеркалом и два писсуара. Какой-то младшеклассник мыл руки. Я не рискнул взглянуть в зеркало при нем. Это я должен сделать один. Поэтому я вошел в первую попавшуюся кабинку, не хватало еще выдать свою нервозность перед этим мелким. Я посмотрел на унитаз, подумал и решил воспользоваться случаем. Неизвестно когда еще выпадет возможность, у меня ведь нет ни йены.
К тому времени как я закончил, мальчик ушел. Я открыл дверь кабинки и выглянул. Никого. Отлично! Я подошел к зеркалу. Оттуда на меня испытывающее смотрел тонкий и бледный подросток. Первое, что я увидел – знакомые, ярко-синие глаза. Такие же, как и у отца. Я некоторое время таращился на эти глаза, проваливаясь в ультрамарин.
Дверь скрипнула, открываясь, и я, вздрогнув, вышел из ступора. Снял очки и открыл кран. Пока вошедший парень у меня за спиной шел к писсуарам, я плескал холодной водой в горящее лицо. Но даже без очков я видел поразительное сходство с Исидой сенсэем. Истеричный смех подкатывал к горлу, и только присутствие того парня за моей спиной справляющего малую нужду, не давало мне расхохотаться в полный голос.
Я набрал полные ладони холодной воды и погрузил в них лицо. К моему удивлению вода не закипела. Парень закончил и подошел к соседней раковине. Открыл кран и стал мыть руки, изредка нервно поглядывая на меня. Я сделал вид, что промываю глаз от попавшей в него соринки, парень успокоился, закрыл кран и ушел. Схватив очки, я метнулся назад в кабинку. Захлопнул крышку унитаза и плюхнулся на него, зажимая рот ладонью. Меня трясло, из груди рвался истеричный смех, а из глаз текли слезы. В этом туалете зала игровых автоматов я содрогался от смеха и рыданий. Моя первая истерика. Пошло и глупо.
Вскоре я смог успокоиться. Вытирая слезы, я встал. За тонкой дверцей послышались шаги и голоса. Я прислонился спиной к стенке, слушая, как парочка друзей весело и шумно обсуждали какое-то шоу. Не могло быть и речи о том, чтобы выйти на люди с заплаканным лицом, поэтому я дождался их ухода. К тому времени я уже окончательно успокоился. Я снова умылся и стал изучать свое лицо. Глаза были все еще красноватые, но очки слегка это смягчали, а в остальном парень по ту сторону зеркала очень похож на молодого Исиду Рюгена. Тонкие черты, аккуратный нос, узкие губы – в целом неплохо. Наверное, это лицо нравилось девочкам, но с тем выражением, которое на нем сейчас у меня нет ни шанса. Дожидаться следующих посетителей было глупо, и я ушел.

Я шел по улице мимо витрин, людей и машин. Солнце еще светило, но уже стало заметно прохладнее. Странно, но с тех пор, как я сбежал из больницы, меня ни разу не посетили усталость и боль. Словно воздух свободы излечил мое тело. Разглядывая вывески, рекламы, объявления, я набрел на парк. Нашел скамеечку посветлее и сел. Пора узнать, что это за Мураки такой.
Я успел прочесть лишь пару глав, а потом начало темнеть. Читать стало затруднительно, но я уже понял, почему Юзу-тян так боится Мураки. По сравнению с этим доктором, мне еще очень повезло с отцом.
Я закрыл книжку. Но не успел поднять голову, как на обложку легла чья-то тень.

- Исида-сан! Давненько не виделись! – преувеличенно радостный голос принадлежал небритому блондину в гета и полосатой панаме. Хитрые глаза пряталась в тени панамы, а улыбка за веером.
- Вы меня знаете? Простите, но я не помню вас.
- Ну что вы, что вы, Исида-сан! – мужчина замахал веером. Он вел себя как клоун, но я напрягся. Этот мужик не так прост, понял я откуда-то, - Как же, как же! Наслышан о вашем несчастии.
- Кто вы? Я не буду разговаривать, пока вы не назоветесь. – хотя некоторые подозрения о личности в панаме у меня были – Куросаки действительно хороший рассказчик.
- Кья-а-а! – блондин снова прикрылся веером и поклонился, - Меня зовут Урохара Киске, скромный владелец маленького магазина с бо-ольшим подвалом.
- Понятно. Простите мне мою грубость, Урохара-сан, но у меня и в самом деле амнезия. Я слышал, что ее вызвала травма.
Урохара-сан сел рядом и сразу стал серьезней.
- Дело не столько в травме, сколько в отраве пустого. Именно поэтому вам периодически так больно. В чисто физиологическом смысле ваши повреждения были незначительны и не могли вызвать подобные последствия. Очень жаль, но по неизвестной мне причине я не могу связаться с обществом душ. Иное-сан вылечила бы вас сразу.
- А если я не хочу?
- Что?
- Если я не хочу вспоминать?
- Но… Почему?
- Мне нравится заново узнавать этот мир, Урохара-сан.
- А вы стали взрослее, Исида-сан, - клоун исчез, и стал виден умный хоть и слегка эксцентричный человек.
Мой желудок напрочь испортил момент громким урчанием. Урохара-сан покосился на меня, и я почувствовал, как запылали щеки.
- Идемте ко мне, Исида-сан. Я приглашаю вас на ужин.
- Простите, но нет.
- Почему же?
- Я пока не хочу возвращаться в больницу. Еще немного, Урохара-сан. Пожалуйста.
- Яре-яре! И что мне делать? Тогда идемте вон в то кафе, я угощаю.

В кафе было просто и уютно, но главное восхитительно пахло. У меня закружилась голова. Урохара-сан заказал что-то, я даже не обратил внимания что. Все равно я не знаю, что люблю. Оставалось надеяться, что бывший капитан знает мои вкусы.
Заказом оказался рамен. Он был восхитительно горячий и вкусный. К счастью мой спутник был занят своей тарелкой и не лез с разговорами. Лишь съев половину лапши, я заметил, что рядом с нашим столиком плазма-телевизор во всю вещает какой-то самурайский мультфильм времен конца эпохи Токугава.
Добавку я не просил, постеснялся. Официант принес чай и сладости. Чай мне понравился, а еще я узнал, что не люблю сладкое.
- Исида-сан, кто сказал вам, что в амнезии виновата травма?
- Я случайно услышал врачей. Завтра будут делать томографию. – после небольшого молчания, я неожиданно для себя разоткровенничался, - Я не хочу исчезать. Я хочу жить. Если я все вспомню, то я теперешний исчезну, и вернется «тот Исида». Когда я услышал, что причины потери памяти не в шоке, я обрадовался. Когда пройдет шок предсказать невозможно, я бы каждую секунду жил как под Дамокловым мечом. Стоит мозгу решить, что он готов справиться с причинами, породившими амнезию, и я сразу исчезну. Но если дело в травме, то есть возможность прожить долгие годы. Конечно травма головы – это очень серьезно, но ее последствия более предсказуемы. Либо это лечится, либо нет. Но если дело в яде пустого… Мне страшно, Урохара-сан. Я боюсь исчезнуть также внезапно, как и появился. И ничего не останется. Никаких доказательств моего существования. Вот такой я трус. Теперь можете смеяться.
- Вы правы во всем, Исида-сан. И ваш страх понятен и естественен. У меня нет причин смеяться или считать вас трусом. Но может, стоит предпринять шаги к тому, что бы оставить после себя хотя бы что-то?
- Что вы имеете в виду?
- Уже стемнело, Исида-сан. Может, пора вернуться? Я завтра навещу вас, а пока подумайте над этим сами. Возвращайтесь.
- Я… Я бы с радостью, но я просто бродил и теперь не уверен, что найду дорогу, вечером все другое.
- Я провожу вас, Исида-сан.
Я поблагодарил его. Урохара-сан расплатился по счету и повел меня в больницу. Дорогу я почти не помню, мне было о чем подумать. Урохара-сан о чем-то без устали трещал, но поскольку его треп не нес никакой информации, я отнесся к нему как к фоновому шуму. Было что-то такое… какое-то странное ощущение. Не знаю, как сказать, но я чувствовал что-то знакомое, что-то, с чем уже сталкивался.
Больница возникла неожиданно. Просто за очередным поворотом открылся знакомый вид.
- Ну, вот мы и пришли. Вашему отцу видеть меня не надо. Всего хорошего, Исида-сан.
- Я понял!!!
- Э?!
- Я, наконец, понял, что это за чувство, которое я испытываю рядом с вами, Урохара-сан.
- Исида-сан, мне конечно очень приятно, но…
- Не говорите глупостей, Урохара-сан! – я знаю, что перебивать старших невежливо, но слушать это не собираюсь. – Я говорю о вашей рейацу. Вы очень хорошо скрываете ее, но мы находились рядом достаточно долго, и я заметил. Она похожа на рейацу Куросаки-сенсея.
Внезапно стена ударила меня в спину, а лицо Урохары оказалось очень близко. Но главное, оно было серьезным. По-настоящему серьезным.
- Исида-сан, я очень прошу вас держать ваши догадки при себе.
- Урохара-сан…
- Это не моя прихоть, и не моя тайна. И не ваша, Исида-сан.
- Я понял. Я никому ничего не скажу. Отпустите меня, Урохара-сан.
- Хорошо, - он отпустил меня, снова становясь эксцентричным торговцем. – Ну, мне пора. Еще увидимся, Исида-сан.
- Да, до свидания, Урохара-сан.

Странный парень. Но теперь у меня еще больше информации для размышления. Похоже, раньше растяпа Исида Урью не замечал что… Стоп. А встречался ли вообще тот Исида и Куросаки Ишин? Отец рыжего парня представился до того как узнал о моей амнезии. Значит… Еще надо будет узнать почему Куросаки не сказал своему отцу о моей амнезии. И почему он пытался уверить меня, что его отец не видит призраков? Или сам не знает?
В таких размышлениях я дошел до лифта. Однако едва дверцы кабины раскрылись на девятом этаже, я услышал голос Куросаки. Он не просто шумел, он что-то рассерженно орал, но из коридора сложно было разобрать что именно. По мере приближения к палате шум усиливался, и у меня разболелась голова. Так что когда я открыл дверь, то был уже слегка на взводе.
- Что случилось, Куросаки? Почему ты так кричишь?
- Они потеряли… Исида? Где ты был? Что случилось? – он подскочил ко мне и схватил за плечи. На его лице было такое искреннее переживание, что мне даже стало слегка стыдно.
- Я гулял.
- Что?
- Я гулял. Ну, знаешь, ходил туда-сюда.
- Значит, ты вернулся, Урью. – этот холодный голос без сомнения принадлежал моему отцу. Но из-за Куросаки я ничего не видел, кроме бешенных карих глаз.
- Да отец, извините, если заставил вас всех переживать.
- О чем ты говоришь, придурок! Конечно, ты заставил нас переживать! – я стал всерьез подозревать, что Куросаки пытается вытрясти из меня душу, временный он там или нет, но он все же синигами. Я разозлился.
- Простите, но я не знал, что являюсь пленником. – только сейчас я заметил поверх плеча рыжего отца и Садо-куна.
- Пленник? Ты не изменился, все такой же придурок! Ты вообще думал о том, что мы будем волноваться? – он перестал меня трясти, но сжал плечи так, что там наверняка будут синяки.
- Я… - я, правда, не подумал. Мне стало стыдно, - Простите…
- Ничего, Урью. – холодно сказал отец, - Мне следовало предвидеть это. В конце концов, это естественное поведение при амнезии. Но я удивлен, что ты вернулся.
- Я не собирался убегать. Это правда. Мне просто хотелось выйти… Я… Простите меня, отец, ребята.
Зрачки отца сузились. Похоже, я снова сказал что-то не то или не так. Чувство вины после самовольной отлучки не позволило гневу возобладать надо мною. Как все глупо. Почему я не подумал об этом заранее? Но то, что я не помню собственного прошлого, не делает меня бесправным или беспомощным. Амнезия не влияет на бытовую адекватность. Я такой же человек, как и другие. Я упрямо посмотрел на Куросаки, он, наконец, разжал пальцы.
- Ну, раз ты вернулся, поужинай. – все так же холодно сказал отец, но я почувствовал себя прощеным.
- Я… - сначала я хотел отказаться, но, похоже, рамена Урохары-сана мне оказалось маловато, - Хорошо, отец.
- И раз уж ты такой бодрый, Урью, то завтра с утра проведем обследование.
Он ушел. Садо-кун молчал, но я чувствовал его неодобрение. Мне было жутко неловко перед этим хорошим парнем, вся вина которого в том, что он переживает за друга. Что там Урохара говорил о следах?
- Садо-кун, скажи, тебе нравится, когда тебя называют Чадом?
- Я привык. Все нормально. – здоровяк удивленно смотрел на меня.
- Тогда, - я твердо посмотрел в его зеленовато-карие глаза, - Можно, я тоже буду звать тебя Чадом?
- Э-Э?? – завопил мне на ухо Куросаки, я невольно дернул головой, но продолжал смотреть на гиганта. Тот некоторое время таращил глаза, а потом кивнул.
- Спасибо, Чад. Мне это было важно.
Я хотел предложить ему называть меня по имени, но за дверью раздались шаги, и скрипнула тележка. Привезли ужин. К счастью, отец позаботился, и я был избавлен от неловкости, так как на этой самой тележке было три порции.
Небольшой столик за желтоватой занавеской отделяющей кровать от остальной палаты, оказался весьма кстати. Я впервые ел с друзьями. Пусть они были не совсем моими друзьями, но они же сказали, что это не важно. Хотя, кого я обманываю? Но я, поэтому и решил называть Садо-куна Чадом, чтобы они узнали меня. Может я и эгоист, но раз я появился на этот свет, то и у меня есть право на жизнь. Ведь так? Я хочу оставить после себя след. Когда вернется настоящий Исида, я ведь никак не смогу ему противостоять, да и не хочу, у него все же больше прав на это тело. Так вот когда он вернется, все они будут помнить и меня, и пока они будут помнить, я буду жить. Наверное, я все же эгоист.
- Слышь, Исида, а почему ты решил называть Чада так? – спросил Куросаки, едва отложив палочки.
- Почему бы и нет. Вы помогали мне, считаете меня другом, волновались, когда я ушел. Я хотел бы ответить вам тем же, и это едва ли не единственное, что я могу для вас сделать.
- Ну, смысл в этом есть. – Куросаки заложил руки за шею и откинулся на спинку стула. – Хоть и несколько неожиданно.
- Чад, ты тоже считаешь это перебором? – спросил я у здоровяка.
- Нет. – этот парень как всегда лаконичен, - Все нормально.
- Ну, еще бы! – похоже, Куросаки не умеет молчать в принципе, - Чад же сам согласился!
- Мне кажется, что я должен был сделать это уже давно. – почему-то мне стало сложнее говорить, но я должен предложить ему звать меня по имени, во что бы то ни стало! – Чад, если хочешь…, если ты не против, то тоже можешь звать меня по имени. – снова эти ошарашенные взгляды, я смутился окончательно, - Ну, или как хочешь.
Молчание Чада было недолгим, но невероятно мучительным. Я невольно вжал голову в плечи, не сильно, но заметно.
- Урью. – наконец произнес он вопросительно-утвердительными интонациями. У меня с плеч свалилась гора. Фудзи, как минимум.
- Да, Чад. – Я не мог сдержать улыбку, да не сильно и стремился.
Теперь Куросаки. Я повернул к нему голову и твердо посмотрел на него, он должен был решить все сам.
Рыжий недосинигами привычно чесал шею.
- Если подумать, то мы все вместе через многое прошли. Я думаю, было бы логично обращаться по именам. Знаешь, - обратился он ко мне, пока никак не называя, - Ты прав, нам уже давно следовало сделать это, Урью.
Он улыбнулся. Улыбка его была такой искренней и открытой. Этот парень иногда раздражал меня неимоверно, что называется на пустом месте, но чаще, гораздо чаще, я понимал, что готов еще не раз прикрыть его собой.
- Ичиго. – просто сказал ему. Это и, правда, оказалось так просто.
Вскоре ребята ушли, а я принял душ и пошел спать. Мне предстоит многое изменить. Я не хочу быть тенью кого-то другого. В конце концов, сейчас живу я, и правила тоже буду выбирать я! Оставалось надеяться, что проживу я достаточно долго, и эти люди станут и моими друзьями.
Минуточку! Это получается, что я ворую семью, друзей и жизнь настоящего Исиды! Но тогда получается, что я…
Я не мог уснуть очень долго, меня терзали мысли о том, что пока я злился на этих людей за то, что они ищут во мне другого человека, я на самом деле крал жизнь и друзей этого самого человека. Я считал настоящего Исиду не очень приятной личностью, но его друзья и отец были добры ко мне, помогали мне, а я… Я ненавидел настоящего Исиду, но ведь Чад, Ичиго, Юзу-тян, отец и даже Урохара были его друзьями и близкими. Они замечательные люди, а значит и сам Исида, настоящий Исида Урью не так уж и плох. Возможно, он был странным, но не мне говорить о странностях.
Стыд и раскаяние не давали мне уснуть до самого утра. Но под утро я все же смог слегка задремать. Лучше б я этого не делал – мне приснился откровенный бред, навеянный мультфильмом, который я видел в кафе.

@темы: Блич, Лютый зверь, fanfiction

---

Стих про Казую ^____^

[maskarad pluton]

Жду тапков! Никак не могу понять, удался стих или нет! Так что говорите всё честно и в лоб! Или по лбу! Тапочком!

Всё (с)  maskarad pluton
Размещение - только с согласия автора

СЫНУ

Проклята наша кровь, или благословенна,
Мне, по сути, глубоко наплевать.
Для того, кто испытывал ада геенну,
Есть причины и ненавидеть, и убивать.

Ну а ты, возомнивший себя мессией,
Что ты знаешь про ярость мою и злость?
Хочешь выглядеть круто и красиво,
Но ты – лишь застрявшая в горле кость.

Не со мною тебе, щенок, тягаться.
Не противник ты даже собственной тьме.
Так стремишься со всеми сполна рассчитаться,
И от этого проиграешь вдвойне.

Неужели ты до сих пор не понял -
В этом мире легко предают.
Те, кому сегодня наивно верил,
Завтра с радостью в спину бьют.

И в этой игре без законов и правил
Напрасно даны тебе чёрные крылья.
Нет того, кто бы нашу судьбу исправил,
А тебе не хватит ни сил, ни желанья.

Я знаю, что кровные узы – пустое,
Поверь в них, и тут же окажешься мёртвым.
Суть семьи нашей, её основные устои –
Сражаться друг с другом за право быть первым.

Думаешь, в смерти наше спасенье?
Веришь, в игре прозрел ты один?
Глупец! Пора мне развеять твои заблужденья.
Ну, что ж, давай сыграем, Джин.

@темы: поэзия, Tekken, maskarad pluton

---

Ну что, сообщники и соучастники?

[Шу-кун]

С Новым Годом!

Пусть этот год перевернёт всё, что было раньше, и изменит существующий порядок вещей в лучшую сторону для всех-всех-всех!!! Пусть у каждого будут поводы для улыбок и радости и да выпадет снег!
За всех вас

@темы: администрационное

---

Tekken - Турнир "ЖК". Отчетик

[kata-kata]

Буквально по паре слов и сильно вкраце, иначе примусь делать подробные разборы с указанием на ашипки, а их любят немногие
И сразу проясню - я шиппер Тайцзи, ДжиЛин, ХоДжули, КазуяЛео и БэкАнна, дабы не возникало вопросов. Обычно я называю себя слэшером, хотя в Tekken среди моих ОТП больше гета почему-то

Для начала скажу, что арта, конечно, оказалось меньше, чем думалось, зато воистину арт шикарный Участники-артеры просто молодцы, за что им огромное спасибо Один арт не успел попасть на Турнир, однако все равно вызвал восхищение и радость *лично сама пополнила свою коллекцию арта по Tekken на пять чудесных работ*

Идем дальше
Фикшн - юмор. Самая богатая на работы номинация, что несколько удивило. Ну, скажем, стеб написать нетрудно, а вот юмор... Лично мне приглянулась работа по Лин и Алисе (хотя я отнесла бы ее к другой номинации). ДжиЛин написан по моему заказу, поэтому я в полном восторге молчу. Про "Общий Сеанс" и говорить не нужно - он восхитителен. Я уже писала о том, насколько виртуозно там подчеркнуты канонные мелочи и насколько красиво обыграны. Пожалуй, это одна из самых масштабных работ как по количеству персонажей, так и по количеству типов отношений между героями в каноне. Джен, юмор и много персонажей
Персонажи в номинации: Хэйхачи, Казуя, Джин, Лин, Алиса, Джун, Аска, Анна, Нина, Бэк, Хоаран, Лэй, Панда, Стив, Ли, Ирвин.

Фикшн - романс. Самая безупречная по работам номинация. Две работы - одна про уже устоявшиеся, но сложные отношения - тайцзи, вторая - про зарождение оных. И самое чудесное, что авторы разбавили романс каплей юмора, создав воистину светлое настроение. Читать эти работы оказалось очень приятно но обломали высокий рейтинг А еще очень здорово, что на вторую работу автора вдохновил именно арт одного из участников Турнира. И как вдохновил - даже и не скажешь, что фик написан буквально на коленке
Пэйринги в номинации: Тайцзи, Хоаран/Джулия.

Фикшн - ангст/дарк. Хорошим сюрпризом стали стихи! Стихов раньше по Tekken мне читать не доводилось. Сергей/Лили - интересный вариант, но тут я буду предвзята, ибо люблю эту пару в романсе Ну и как фанат Бэка промолчу, а то наговорю много
Персонажи в номинации: Джин, Джун, Бэк, Хоаран, Сергей/Лили.

Фикшн - АУ. "Интервью с кумиром" приглянулось, и мне хотелось бы прочитать продолжение, которое сюда, на мой взгляд, напрашивается ибо я так и не поняла цель Нины в рамках АУ.
"Самый обычный выходной" - приятная вещь и несколько неожиданная. К слову, мне очень понравился нарисованный автором образ Сергея
Персонажи в номинации: Стив, Нина, Сергей, Брайан, Джин, Эдди.

Фикшн - джен/канон. Единственная работа, зато какая. Про двух персонажей - ГГ фика - мало написано именно джена, поэтому работа порадовала вдвойне, не говоря уж о матчасти, работе с каноном, аналитике и качестве текста
Персонажи в номинации: Хоаран, Джин.

Вообще Турнир порадовал, и работ оказалось больше, чем думалось. И хотелось бы еще больше, хотя и понятно, что авторы не могут разорваться и написать сразу все. В принципе, восемь авторов охватили достаточное количество персонажей кто-то больше, кто-то меньше, а вот артерам пришлось сложнее - их оказалось гораздо меньше зато какие артеры молодцы! Не устану повторять это!

Кроме того, Турнир, на мой взгляд, вполне удался. Сразу столько работ - каааайф! Поэтому браво всем участникам! И браво некоторым за позитив в процессе и за забавные точки зрения - позитив тоже нужен

@темы: статьи, Tekken

---

Томас Манн и слэш/яой? Продолжение

[kata-kata]

Отрывок из книги Михаила Бейлькина "Секс в искусстве и фантастике"

Части 1 и 2

Часть 3 (Продолжение) - читать дальше

Правда жизни и художественный вымысел

Чрезмерная суровость Манна к Ашенбаху объясняется реальными событиями его жизни в 1911 году. К нему, тогда ещё молодому писателю, уже пришла широкая известность.
Проза всегда была делом моим с той поры, как утихла
Боль любви, впервые изведанной в юности ранней,
И, отрезвлённый, я взялся за творчество, – в нём, безоружный,
Меч мой и щит мой обрёл я, чтоб устоять против мира…
“Боль любви”, о которой говорится в стихотворении, была связана с подростковой страстью Томаса к его однокласснику. Стихи, вытесненные прозой после “отрезвления” будущего писателя, были посвящены именно ему. Любовью, овладевшей им в четырнадцатилетнем возрасте, Манн дорожил как светлым чувством, от которого он никогда не открещивался. В письме, написанном в восемьдесят лет, писатель признаётся: “Его я любил – он был в самом деле моей первой любовью, и более нежной, более нежно-мучительной любви мне никогда больше не выпадало на долю. Такое не забывается, даже если с тех пор пройдёт 70 содержательных лет. Пусть это прозвучит смешно, но память об этой страсти невинности я храню как сокровище. Вполне понятно, он не знал, что ему делать с моей увлечённостью, в которой я как-то в один “великий” день признался ему…”
Об этой любви Томас Манн рассказал миру в новелле “Тонио Крёгер”. Себя он назвал в ней Тонио, а любимого – Гансом Гансеном, так описывая его внешность: “Статный, широкоплечий, узкобёдрый, с открытым и ясным взглядом серо-голубых глаз, он был очень хорош собой”. Тонио “любил его прежде всего за красоту, но ещё и за то, что Ганс решительно во всём был его противоположностью. <…> “Ну у кого ещё могут быть такие голубые глаза; кто, кроме тебя, живёт в таком счастливом единении со всем миром?” <…> Тонио мучительно желал, чтобы Ганс любил его, и на свой лад домогался его любви: всей душой, медленно, самозабвенно, в печали и томлении – томлении, что гложет и жжёт больнее, чем буйная страсть. <…> А тот, кто сильнее любит, всегда в накладе и должен страдать – душа четырнадцатилетнего мальчика уже вынесла из жизни этот простой и жестокий урок”.
В шестнадцать лет будущий писатель влюбился в мальчика-англичанина по имени Вильри, а в двадцатичетырёхлетнем возрасте встретил молодого человека, который стал его любовником по-настоящему. Это был двадцатитрёхлетний скрипач Пауль Эренберг. Томас писал своему старшему брату Генриху о счастье своей мужской любви, спаянной с дружбой: “о диво! – понятой, взаимной, вознаграждённой, которая, признаюсь без рисовки, в иные часы, особенно в часы подавленности и одиночества, принимает, пожалуй, болезненный характер: Граутоф утверждает даже, что я влюблён как гимназист-старшеклассник, но это его понимание. Мой нервный склад и философское направление ума невероятно всё усложнили; тут сотня сторон, и простейших, и в духовном смысле авантюрнейших. Но главное – это глубоко радостное удивление перед отзывчивостью, которой я уже не чаял в этой жизни”.
Восторженный тон этого письма объясняется не только тем, что сбылись давние мечты молодого человека о взаимной любви. То было трудное для него время: признание к нему ещё не пришло, издатели сомневались в коммерческих достоинствах первого романа, им написанного (за него-то Манн впоследствии получил Нобелевскую премию!). В письме к Генриху он сознаётся, что испытывал периоды невыносимой тревоги и депрессии, “с совершенно серьёзными планами самоубийства”. Потому-то, любовь Пауля была для писателя особенно ценной и своевременной. Соломон Апт, автор книги, посвящённой Томасу Манну, вполне обоснованно полагает, что слова композитора Леверкюна о его любовнике скрипаче Руди Швердтфегере из романа “Доктор Фаустус” имеют самое непосредственное отношение к любовной связи самого писателя. Адриан признаётся: “В моей жизни был некто, чьё храброе упорство, можно, пожалуй, сказать, преодолело смерть; который развязал во мне человечность, научил меня счастью. Об этом, вероятно, ничего не будут знать, не напишут ни в одной биографии”.
Вместе с тем, отношение писателя к собственному девиантному влечению всегда было противоречивым и двойственным. Он с самоиронией и тоской говорит о непреодолимой пропасти между теми, чья сексуальная ориентация безупречна, и им самим, обречённым любить гетеросексуалов за их “правильность” и заурядность. Именно своему девиантному влечению Томас Манн приписывал и собственный писательский дар, и потребность в творчестве, и даже любовь к родине (всё это, с точки зрения сексолога, конечно же, наивно).
Герой автобиографической новеллы “Тонио Крёгер” признаётся, что незабываемое имя его школьного избранника, те “несколько целомудренных северных слогов <…> для него означали его любовь, его страданья, счастье, а также жизнь, простое горячее чувство и родину. Он оглядывался назад, на годы, прожитые с того дня по нынешний. Вспоминал о мрачных авантюрах чувства, нервов, мысли, видел себя самого, снедаемого иронией и духом, изнурённого и обессиленного познанием, изнемогшего от жара и озноба творчества, необузданно, вопреки укорам совести, бросающимся из одной крайности в другую, мечущегося между святостью и огнём чувственности, удручённого холодной экзальтацией, опустошённого, измученного, больного, заблудшего, и плакал от раскаяния и тоски по родине. <…>
Прочитал ли ты “Дон-Карлоса”, Ганс Гансен, как ты мне обещал у калитки? Нет, ни читай его! Я этого больше с тебя не спрашиваю. Что тебе до короля, который плачет от одиночества? Не надо, чтобы твои ясные глаза туманились, подёргивались сонной одурью от упорного чтения стихов и от меланхолии... Быть таким, как ты! Начать всё с начала, вырасти похожим на тебя, честным, весёлым и простодушным, надёжным, добропорядочным, в ладу с Богом и людьми, <…> жить свободным от проклятья познания и творческих мук, любить и радоваться блаженной заурядности…
Начать сначала. Но стоит ли? Это ни к чему не приведёт. Всё будет, как было. Ведь иные сбиваются с пути только потому, что для них верного пути не существует”.
Подобный подход прослеживается и в “Смерти в Венеции”. Прибегая к метафоре из мифа Платона, автор вложил в мозг умирающего героя новеллы весьма красноречивые мысли: “Ибо красота, Федр, запомни это, только красота божественна и вместе с тем зрима, а значит она путь чувственного, маленький Федр, путь художника к духу. Но ведь ты не поверишь, мой милый, что тот, чей путь к духовному идёт через чувства, может когда-нибудь достигнуть мудрости и истинного мужского достоинства. Или ты полагаешь (решение я предоставляю тебе), что этот опасно-сладостный путь есть путь гибельный, грешный, который неизбежно ведёт в беспутье. Ибо ты должен знать, что мы, поэты, не можем идти путём красоты, если Эрот не сопутствует нам, не становится дерзостно нашим водителем. Пусть мы герои и храбрые воины, но мы всё равно подобны женщинам, ибо страсть возвышает нас, а тоска наша должна оставаться любовью, – в этом наша утеха и наш позор. Понял ты теперь, что мы, поэты, не можем быть ни мудрыми, ни достойными? Что мы неизбежно идём к беспутью, неизбежным и жалким образом предаёмся авантюре чувств. Наш мастерский стиль – ложь и шутовство, наша слава и почёт, нам оказываемый, – вздор, доверие, которым нас дарит толпа, – смешная нелепость, воспитание народа и юношества через искусство – не в меру дерзкая, зловредная затея. Где уж быть воспитателем тому, кого с младых ногтей влечёт к себе бездна. Мы можем отрицать это влечение, можем добиваться достоинства, но как ни вертись, а бездна нас притягивает”.
Словом, писатель явно демонстрирует снисходительное отношение к девиантности художников, к их отклонениям от строгой морали. И в то же время, прощая Ашенбаху, многим жрецам искусства и самому себе однополую страсть, Манн покаянно и самокритично расценивает её как влечение греховное и предосудительное.
С одной стороны, писатель явно лукавит в своих похвалах “простодушным, надёжным, добропорядочным” представителям сексуального большинства. Строгая гетеросексуальность вызывает у него насмешливое отношение и даже издёвку. Таков прозванный Носорогом персонаж из романа “Признания авантюриста Феликса Круля”: “Внешность господина Штюрцли сразу объяснила мне насмешливую кличку, которой наградил его персонал гостиницы, ибо его спина образовывала могучую выпуклость, затылок, казалось, был до отказа нашпигован салом, а кончик носа украшала торчащая наподобие рога бородавка. <…> После того как господин Штюрцли взглянул на меня, на лице его появилось брезгливое выражение, бесспорно относящееся к тогдашней моей юношеской красоте. Мужчины, которых волнуют только женщины, – а господин Штюрцли со своей предприимчивой бородкой и элегантной тучностью, несомненно, принадлежал к таковым, – ощущают своего рода обиду, когда чувственно привлекательное предстаёт перед ними в мужском обличье. <…> Господин Штюрцли обожает выражение “хорошенькая девушка”, оно доставляет удовольствие и ему самому, и всем окружающим. “Une jolie femme” (хорошенькая женщина) – самое ходовое выражение во Франции, на которое живо откликаются все сердца. Приблизительно такой же эффект производит в Мюнхене упоминание о пиве”.
С другой стороны, и к однополой страсти, тем более, обращённой к раннему юношескому возрасту, Томас Манн относится также с большой долей иронии, точнее самоиронии. В том же романе “Признания авантюриста Феликса Круля” он вывел себя самого в образе мадам Гупфле, дамы–писательницы, этой своей третьей, считая Ашенбаха, ипостаси. Рассказ ведётся от лица юноши, в прототип которого автор был пламенно влюблён:
“И она обеими руками с неимоверной быстротой стала расстёгивать крючки и пуговицы на моей куртке.
– Прочь, прочь, зачем это, и вот это тоже – слетали с её губ торопливые слова. – Снимай, сбрасывай, сбрасывай, я хочу тебя видеть, хочу видеть бога! <…> Ах, вот оно! Ах, как хорошо! Священная грудь, плечи, такая сладостная рука! <…> О сладчайший! О ты, ангел любви, исчадье страсти! А-а-а, дьявол, ладный мальчик, как ты это делаешь! О, будь благословен! Ты меня убиваешь! Мне нечем дышать от счастья, моё сердце разрывается, я умру от твоей любви.
Никогда не встречал женщины, так владеющей словом. То, что она восклицала, было песней, музыкой, и она продолжала непрерывно говорить, пока я оставался с ней. Такая уж у неё была манера – всё облекать в слова. <…>
– Божественная прелесть, перл творения, эталон красоты – это вы, молодые, совсем ещё юные мужчины, с ногами, как у Гермеса. Веришь ли, любимый, что с тех пор, как я научилась чувствовать, я любила только тебя, тебя одного. Ну, не тебя, конечно, но идею такого, как ты, сладостный миг, который в тебе воплотился. Можешь считать это извращённостью, но мне противен мужчина в летах, с бородой и волосатой грудью, зрелый, быть может, даже значительный человек. <…> Только вас, мальчишек, я любила всю жизнь. Девочкой в тринадцать лет я до умопомрачения влюблялась в своих сверстников. С годами, конечно, для меня менялся их возрастной ценз, но за пределы восемнадцати лет мои устремления, моя любовь ни разу не перешагнула. <…> Любовь – извращённое, насквозь извращённое чувство, и другой она быть не может. Хоть зондом прощупай её, и везде, везде ты только извращение и обнаружишь… Но грустно, конечно, до боли грустно женщине любить мужчину лишь в юноше, в мальчике. C’est un amour tragique, irraisonnable (это любовь трагическая и безрассудная), любовь непризнанная, непрактическая, для жизни она не годится, для брака тоже”.
В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы “Смерть в Венеции” и судьбы самого писателя.
Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, оборвалась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к “Принцессе Востока”, “Сказке Востока”:
<…> И вновь, как в Венеции лет через десять
Сердце забилось от счастья, волшебной яви не веря:
В залитой золотом зале девушку вдруг я увидел…
Длинные чёрные кудри из-под златой диадемы
Ей ниспадали на плечи, чуть смуглые, детские плечи, –
Нет, не такие совсем, как у наших северных женщин,
Плечи флейтистки Нильской долины, – на пурпур одежды.
На необычном, серьёзном личике, бледно-жемчужном,
Тёмной струящейся речью глаза говорили большие…
Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, “умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством”. Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей; вместе спасались они от нацистов, бежав сначала в Европу, а потом в США; на двоих делили счастье и беды.
А “в Венеции лет через десять” (точнее, через восемь лет после первой незабываемой встречи с будущей женой) случилось то, что послужило толчком к созданию “Смерти в Венеции”: ещё совсем молодой писатель встретил красивого мальчика, барона Владислава Моеса и превратил его в Тадзио.
Впоследствии Манн утверждал, что в новелле ничто не вымышлено: “Странник в Мюнхене, мрачный пароход, отплывающий из Полы, дряхлый фат, жуткий гондольер, Тадзио и его близкие, холера, злобный уличный певец, многое можно ещё привести”, – всё это было на самом деле. Но был ли юный польский аристократ Моес именно тем Тадзио, каким его обессмертили Томас Манн и Лукино Висконти? По словам Игоря Кона, “когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес хорошо запомнил “старого господина”, который смотрел на него, куда бы он не пошёл, и его напряжённый взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину”. Скажем прямо, от Тадзио читатель ожидал бы более глубоких мыслей и ярких слов.
Похоже, писатель выдал за Прекрасного Принца весьма заурядного, хотя и очень красивого мальчика. Красота, разумеется, божественна, но банальности, сыплющиеся с её губ, досадны вдвойне. Галантные французы сочинили по этому поводу умную сказку “Riquet a la Houpe” (“Рике с хохолком”). Проницательный и осторожный Томас Манн так и не заговорил с недалёким “Эротом”. Но его не на шутку напугала сама мысль о том, что он способен потерять голову, повстречав в своей жизни подлинного Прекрасного Принца.
Такая встреча казалась ему особенно опасной именно тогда, в тот момент, когда он жил в Венеции со своей молодой любимой женой, матерью его детей. Утрата семейного счастья казалась писателю полным крахом. Ведь помимо того, что Манн любил свою Катю, женитьба на ней означала для него обдуманный отказ от гомосексуальной связи с Эренбергом в пользу стабильного и почтенного образа жизни. Об этом Томас писал своему брату: “Я никогда не считал счастье чем-то весёлым и лёгким, а всегда чем-то серьёзным, трудным и строгим, как сама жизнь, – и, может быть, я подразумеваю под ним саму жизнь. Я его не “выиграл”, оно мне не “выпало” – я его взял на себя, повинуясь некому чувству долга, некоей морали, некоему врождённому императиву. <…> “Счастье” – это служение, его противоположность несравненно удобнее; и я подчёркиваю это не потому, что полагаю что-то вроде зависти с твоей стороны, а потому, что подозреваю, что ты, наоборот, глядишь на моё житьё-бытьё с некоторым презрением. Не надо. Я ничего себе не облегчил”.
Сын писателя Клаус Манн, кстати, тоже талантливый писатель, писал об отце нечто очень похожее: “Его решимость принять радости и ответственность нормальной жизни, иметь детей, основать семью, его решимость быть счастливым – что это, в сущности, было, как не шаг, продиктованный чувством морального долга, как не попытка преодолеть ту “симпатию к смерти”, которая, как лейтмотив, проходила через ткань всех его сновидений?”
Томас Манн, безмерно напуганный встречей с Моесом, по-видимому, решил раз и навсегда обезопасить себя от подобной напасти в последующим. “Смерть в Венеции” должна была стать своеобразной “прививкой”, “вакциной” против непрошенной губительной страсти. Смерть Ашенбаха, писателя–собрата, созданного автором, задумывалась как суровое предостережение и самому себе, и всему бисексуальному миру мужчин (масштабы которого, как уже говорилось, Манн преувеличивал).
Венеция не случайно была избрана местом, где герой новеллы встретил своё роковое искушение и поплатился за него смертью. Прежде всего, писателю нужно было объяснить жене причину, по которой он, как заворожённый, преследует польского мальчика: дескать, начал работу над рассказом и старательно изучает прототип своего персонажа. Кроме того, именно здесь, в Венеции, Манны получили печальную весть о смерти Густава Малера, знакомство с которым произвело в своё время глубочайшее впечатление на писателя. Как уже говорилось, своим именем Густав и характерными особенностями внешности Ашенбах обязан покойному композитору. Наконец, Венеция стала для Томаса Манна символом трагедии ещё и потому, что когда-то холера угрожала здесь его любимому поэту графу фон Платену, певцу однополой любви. Поэт бежал из города, но “попал из огня да в полымя”: спасаясь бегством от холеры, он заразился тифом и умер.
“Профилактическая воспитательная работа” автора “Смерти в Венеции” оказалась тщетной – “вакцинация против девиации” не помогла ни отцу, ни сыну; похоже, она никогда не поможет и никому из читателей новеллы. Клаус предпочёл гомосексуальный образ жизни и безбрачие; впоследствии он покончил жизнь самоубийством. Что же касается отца, то гомосексуальные увлечения не оставляли его до конца жизни.
Вот перечень “сердечных смут” Томаса Манна, сделанный Игорем Коном:
“Летом 1927 года 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. Мальчик ответил взаимностью и некоторое время гостил у Маннов в Мюнхене. Несколько лет спустя писал: “Это была моя последняя и самая счастливая страсть”. 20 февраля 1942 года писатель снова возвратился в своём дневнике к этим воспоминаниям: “Ну да – я любил и был любим. Чёрные глаза пролитые ради меня слёзы, любимые губы, которые я целовал, – всё это было, и умирая, я могу сказать себе: я тоже пережил это”.
Это увлечение не было последним. <…> 75-летнего Манна по-прежнему волнует юношеское тело: “Боже мой, как привлекательны молодые люди: их лица, даже если они наполовину красивы, их руки, их ноги”. В курортном парке он любуется силой и грацией молодого аргентинского теннисиста. <…>
Последней страстью 75-летнего писателя был 19-летний баварский кельнер Франц Вестермайер. “Постоянно думаю о нём и стараюсь найти повод для встречи, хотя это может вызвать скандал”. (8 июля 1950 г.). “Засыпаю, думая о любимом, и просыпаюсь с мыслью о нём. “Мы всё ещё болеем любовью”. Даже в 75. Ещё раз, ещё раз!” (12 июля). “Как замечательно было бы спать с ним…”(19 июля 1950 г.)”.
Но вернёмся к “Смерти в Венеции” Томаса Манна и обсудим суть душевной катастрофы Ашенбаха. Ключ к её пониманию – расшифровка имён обоих героев новеллы. Тадзь, Тадеуш – польская форма имени Фадей, что в переводе с еврейского означает “похвала”. Это имя и по звучанью и по смыслу близко греческому имени Федр (“сияющий”, “радостный”). На это намекают и постоянные ссылки автора на Платона. В памяти Ашенбаха всплывают сцены из “Федра”: “лежат двое, один уже в летах, другой ещё юноша, один урод, другой красавец, – мудрый рядом с тем, кто создан, чтобы внушать любовь. Сократ поучал Федра тоске по совершенству и добродетели. <…> Итак, красота – путь чувственности к духу, – только путь, только средство, мой маленький Федр… И тут лукавый ухаживатель высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нём живёт бог, – претонкую мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски”.
Если бы Тадзио был равноценен подлинному Федру (в новелле и в фильме, это действительно так), то близость с ним приобрела бы настолько возвышенный и даже мистический характер, что ей не были страшны никакие пересуды толпы. Так, по крайней мере, утверждает Платон в своём мифе. Философ пишет, что крылатые души, обитающие в идеальном прекрасном мире, обречены пасть на грешную землю, так как они со временем теряют крылья. Чем больше красоты и мудрости повидали они вблизи Бога, тем завиднее их участь после падения. “Душа, видевшая всего больше, попадает в зародыш будущего философа, преданного Музам и Эроту”. Остальные вселяются в людей по рангам, в зависимости от того, сколько воспоминаний о прекрасном они сохранили. Душа, живущая в теле каждого человека, томится по красоте, созерцаемой прежде. “Смотря на красоту юноши, она воспринимает в себе исходящие и истекающие оттуда частицы – недаром их называют влечением; впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. По доброй воле она никогда от него не откажется, её красавец для неё дороже всех: тут забывают и о матери, и о братьях, и о всех приятелях, и даже потерять по нерадению всё состояние ей всё нипочём”. Всё дело в том, что у душ тех, кто общается с красотой, вырастают крылья. “Когда юноша, допустив к себе влюблённого, вступит с ним в разговор, увидит вблизи его привязанность, – она поражает возлюбленного, который замечает, что дружба всех других его друзей и близких, вместе взятых, ничто в сравнении с любовью его одержимого богом друга.
Со временем близость их растёт от встреч; тогда то истечение, которое Зевс, влюблённый в Ганимеда, назвал влечением, обильной струёй изливаясь на влюблённого, частью проникает в него, а частью, когда он уже переполнен, вытекает наружу. Как дуновение или звук, отражённые гладкой и твёрдой поверхностью, снова несутся туда, откуда исходят, так и поток красоты снова возвращается в красавца через глаза, то есть тем путём, которым ему свойственно проникать в душу, теперь уже окрылённую, ибо он питает рост крыльев и наполняет любовью душу любимого”. Таким образом, души истинно влюблённых людей, чуткие к красоте и мудрости, вновь обретают крылья и затем возвращаются в надземный мир, идеальный и божественный.
Понятно, что с точки зрения Платона, телесная красота обретает свою подлинную ценность лишь в сочетании с умом и со способностью юноши любить мудрость и постигать её. Если Тадзио всем этим обладает, то он подлинный Федр и встреча с ним – божественный дар. Правда, чтобы реализовать его, нужно, чтобы и поклонник юноши был носителем душевной красоты и мудрости, причём, подобно Сократу, в гораздо большей мере, чем сам Федр. Увы, Манн даёт понять читателям, что Ашенбах далеко не таков. По-немецки Bach – ручей, Asche – пепел, зола. Иными словами, фамилия героя означает “ручей, загаженный золой и прахом”; она намекает на то, что масштаб его личности, в противоположность величию Баха, снижен досадными изъянами и слабостями.
Ашенбах – далеко не Сократ; он не пара подлинному Федру.
Отложим в сторону вопрос о пользе мифов, вкладываемых Платоном в уста Сократа, и о роли мифологии в творчестве самого Томаса Манна. Рассмотрим реальную сторону греческих аналогий немецкого писателя. Сократ – эталон независимого мыслителя. Своей жизнью он поплатился за пренебрежение к общепринятым догмам и предрассудкам (современники осудили философа и казнили его). Чувство собственного достоинства не позволило бы ему пойти на сомнительные компромиссы с обывателями ни в большом, ни в малом. Вряд возможно представить, что Сократ станет маскировать свою знаменитую лысину паричком, или что в заботах о телесной привлекательности он прибегнет к косметике, или что он будет избегать Федра, дабы не навлечь на себя подозрения в разврате. Ашенбах и сам не думал, не гадал, что способен на подобные унизительные ухищрения. Ему отвратителен и страшен “молодящийся старик”, его обескураживает вульгарный певец, возмущает администрация гостиницы и город в целом: “Венеция больна и корыстно скрывает свою болезнь”. Всё это – враждебный ему, корыстолюбивый и лживый мир.
Постоянное самоограничение ради осуществления творческих планов, писательское мастерство, достигнутое упорным трудом, ежедневная работа до изнеможения, – немалая цена за известность и всеобщее уважение. Всё это и поддерживало в герое новеллы чувство собственного достоинства, позволяя ему противостоять обывательскому миру. Но именно это и сделало его психологическую защиту очень хрупкой – как только он пошёл на сделку с совестью, чувство собственного достоинства обратилось в золу и в прах (Asche).
Соломон Апт отчасти прав, замечая, что “выдержка” Ашенбаха, “его добродетельная дисциплина, его нравственность, его стоицизм были не преодолением, а маскировкой упадка, который царит вокруг него и уже захватил его самого, добродетельного бюргера”. По своей воле Ашенбах уподобился фату с парохода, и, следовательно, обрёл повод для презрения к себе. Ведь он не просто вдруг осознал свою гомосексуальность, но и ошибочно заключил, что ничем не отличается от психопатизированных “хабалок”, самых презираемых представителей сексуального меньшинства (именно так воспринимал он отвратительного корабельного попутчика). Рухнула и вера Ашенбаха в его просветительскую миссию писателя, а, вместе с тем, наступил творческий паралич. Всё это настолько обесценило несчастного в собственных глазах, что ему лишь осталось c горечью произнести фразу из фильма: “Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу!”
Между тем, история героя новеллы наводит на мысль о том, что его ошибки и промахи отчасти сродни самому Томасу Манну, наделившему своего вымышленного собрата-писателя собственными чертами. Если проницательность писателя позволила ему “разоблачить” заурядность красавца-поляка, то это ни в коей мере не снимает его вины перед Моесом. Обладая цельностью Сократа, он не преминул бы подружиться с мальчиком, обогатив его душевный мир на всю жизнь. Ведь Федр отчасти был порождением философа, зажигавшего огнём своей одухотворённой мудрости всех, с кем соприкасался. Моес стал бы окрылённее, пообщавшись с художником. Чувство страха, недостойное гения, явно парализовало Манна…
И как тут не вспомнить слова юноши из новеллы великого китайца Пу Сун-лина о разнице между любовью и сексом: “Я считал вас тонким, пресвящённым учёным… Вот отчего я так к вам и льну…<…> Ваша привязанность ко мне, уже, можно сказать, врезана в мои внутренности. Однако близость и любовь разве ж непременно в этом?”
Всё это хорошо понимал и сам Томас Манн. Потому-то он и относится к Ашенбаху, своему второму я, с беспощадной самоиронией великого художника.

@темы: статьи

---

Томас Манн и слэш/яой?

[kata-kata]

Отрывок из книги Михаила Бейлькина "Секс в искусстве и фантастике"
Это очень интересно, кстати

Часть 1 и 2 - читать дальше

Кто увидел красоту воочью,
Тот уже отмечен знаком смерти.
Август фон Платен
Сказано: “Дашь волю сердцу – станешь демоном,
а смиришь сердце – приблизишься к Будде”.
Уэда Акинари

Любовь и смерть в Венеции.

Новелле Томаса Манна “Смерть в Венеции” заслуженно повезло. Итальянский режиссёр Лукино Висконти, экранизировав её, создал кинематографическое чудо; английский композитор Бенджамин Бриттен написал оперу на её сюжет. Но главное – она неизменно завораживает любителей литературы многих поколений. Без малого сто лет прошло с той поры, как миру поведали о роковой страсти писателя Ашенбаха к ослепительно красивому подростку, польскому аристократу. Жизнь на Земле за это время неузнаваемо изменилась; с триумфом научно-технической революции в повседневный быт вошли компьютеры и сказочные средства связи; совесть человечества отягчили кровавые ужасы войн, массовых репрессий и страшного геноцида. Новелла Манна и фильм, снятый по ней, удивляют читателей и зрителей изысканными манерами европейской элиты начала ХХ века, её непрактичными и вычурными модами, удивительными конструкциями дамских шляп. Но история, придуманная Манном, по-прежнему трогает всех и одновременно смущает своими загадками и странностями.
Герой новеллы во многом походит на своего создателя: он в совершенстве овладел писательским мастерством, добился известности и уважения по обе стороны океана. Сверх того, он получил дворянство и прибавил к своей фамилии аристократическую приставку “фон”. Подобно Манну, Густав Ашенбах собирался дожить до глубокой старости, полагая, “что истинно великим, всеобъемлющим и действительно достойным почёта можно назвать лишь то искусство, которому суждено показательно-плодотворно проявить себя на всех ступенях человеческого бытия”. Но если сам автор новеллы достиг почтенных 80-ти лет, то своего героя он умертвил в пятидесятилетнем возрасте. За что и для чего?!
Поворотным пунктом в жизни Ашенбаха стала привычная прогулка по родному Мюнхену, необходимая ему, чтобы набраться сил для продолжения писательского труда. На глаза ему попался чужеземец необычной наружности в широкополой шляпе, с плащом, перекинутым через левую руку и дорожной палкой с железным наконечником, зажатой в правой. В облике путника было что-то угрожающее: “то ли он состроил гримасу, ослеплённый заходящим солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только губы его казались слишком короткими, оттянутыми кверху и книзу до такой степени, что обнажали дёсны, из которых торчали белые длинные зубы”. Итогом этой встречи стало “необъяснимое томление” писателя и его непреодолимое желание отправиться в путешествие вопреки всем своим творческим планам и неотложной работе над рукописью. Так он оказался на корабле, плывущем в Венецию.
Среди спутников по плаванию его неприятно поразил один тип, затесавшийся в кучку парней и поначалу принятый писателем за молодого человека. “Попристальнее в него вглядевшись, Ашенбах с ужасом понял: юноша-то был поддельный. О его старости явно свидетельствовали морщины вокруг рта и глаз и тощая жилистая шея. Матовая розовость щёк оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пёстрой ленточкой – париком, зубы, которые он скалил в улыбке, – дешёвым изделием дантиста. Лихо закрученные усики и эспаньолка были подчернены. И руки его с перстнями-печатками на обоих указательных пальцах тоже были руками старика. Ашенбах, содрогаясь, смотрел на него и на то, как он ведёт себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик, что он не по праву оделся в их щегольское пёстрое платье, не по праву строит из себя такого, как они?”
Момент пришвартовывания к пристани оказался наихудшим. “Мерзкий старик” успел к тому времени набраться в пароходном буфете, так что его непомерная возбужденность стала попросту неприличной и обернулась гомосексуальным “хабальством” – подчёркнутой демонстрацией собственной девиации. Спьяну он стал приставать к писателю: “Примите мои комплементы, душечка, милочка, красотка…” – лопочет он, посылая воздушный поцелуй”. С отвращением увернувшись от него, Ашенбах погрузился в гондолу, мысленно отметив её “гробово-чёрное лакированное” убранство и “резкий наглый тон” лодочника, который, как потом выяснилось, занимался своим промыслом незаконно. Выгрузив багаж пассажира, гондольер ускользнул от контролёров, ждавших его на пристани и потребовавших от него предъявления патента. Одному из них и отдал Ашенбах чисто символическую плату за проезд в лодке, бросив в протянутую ладонь монету. Трагическая символика этого жеста прояснилась по ходу развития сюжета новеллы.
В тот же день в гостинице, где поселился писатель, произошло роковое событие, в конце концов, приведшее его к гибели. В компании гувернантки и трёх молодых девушек, по-видимому, сестёр, он увидел их брата, мальчика, “с длинными волосами, на вид лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке золотисто-медвяных волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной божественной серьёзности, напоминало собой греческую скульптуру. <…> Английский матросский костюм с широкими рукавами, которые сужались книзу и туго обтягивали запястья его совсем ещё детских, но узких рук, со всеми своими выпушками, шнурами и петличками, сообщал его нежному облику какую-то черту избалованности и богатства. Он сидел вполоборота к Ашенбаху, за ним наблюдавшему, выставив вперёд правую ногу в чёрном лакированном туфле, подпёршись кулачком, в небрежной изящной позе”.
На следующий день писатель “вновь изумился и даже испугался богоподобной красоты этого отрока. Сегодня на нём была лёгкая белая блуза в голубую полоску с красным шёлковым бантом, завязанным под белым стоячим воротничком. Из этого воротничка, не очень даже подходящего ко всему костюму, в несравненной красоте вырастал цветок его головы – головы Эрота в желтоватом мерцании паросского мрамора, – с тонкими суровыми бровями, с прозрачной тенью на висках, с ушами, закрытыми мягкими волнами спадающих под прямым углом кудрей”.
Любые мелочи в поведении и внешнем облике Тадзио (правильнее: Тадзь, Тадзю – уменьшительное от имени Тадеуш) восхищало влюблённого в него героя новеллы. Вот, скажем, встреча подростка с русскими на песчаном пляже. “Он шёл босиком, видимо, собираясь поплескаться в воде; его стройные ноги были обнажены, шёл неторопливо, но так легко и гордо, словно весь свой век не знал обуви, шёл и оглядывался на поперечные кабинки. Но едва он заметил русскую семью, которая там благодушествовала, как на его лицо набежала туча гневного презрения. Лоб его омрачился, губы вздёрнулись кверху, и с них на левую сторону его лица распространилось горькое дрожанье, как бы разрезавшее щеку; брови его так нахмурились, что глаза глубоко запали и из-под сени бровей заговорили тёмным языком ненависти”. Ашенбах, как случайный “соглядатай страсти <…> был обрадован и потрясён в то же время, иначе говоря – счастлив. Эта вспышка детского фанатизма перенесла божественно-пустое в сферу человеческих отношений, и прекрасное творение природы, казалось бы созданное только для услады глаз, сделалось достойным более глубокого участия. И это неожиданно сообщило и без того примечательному своей красотой образу подростка масштаб, заставляющий относится к нему не по годам серьёзно”.
Были и болезненные наблюдения, разжигавшие ревность писателя, особенно когда он увидел Тадзио целующимся на пляже со своим “самым верным вассалом и другом”, одним из молодых поляков.
Шли дни. “Какие-то отношения, какая-то связь неизбежно должна была установиться между Ашенбахом и юным Тадзио, и старший из них с острой радостью заметил, что его участие, его внимание остаются не вовсе без ответа. Что, например, побуждало Тадзио идти утром на пляж не по мосткам позади кабинок, а по песку мимо кабинки Ашенбаха, иногда без всякой нужды, чуть ли не задевая его стол, его кресло? Или это действовало притяжение, гипноз более сильного чувства? Ашенбах всякий раз дожидался появления Тадзио и, случалось, притворялся, что занят и не видит его. Но иногда он поднимал глаза, и их взгляды встречались. Оба они в этот миг были глубоко серьёзны. Умное достойное лицо старшего ничем не выдавало внутреннего волнения, но в глазах Тадзио была пытливость, задумчивый вопрос, его походка становилась нерешительной, он смотрел в землю, а потом снова поднимал глаза, и когда уже удалялся, казалось, что только воспитанность не позволяет ему оглянуться”.
Когда случались неожиданные встречи лицом к лицу, взаимное тяготение обоих прорывалось наружу. «Он (Ашенбах) не был подготовлен к милой его сердцу встрече, всё произошло внезапно, у него не достало времени закрепить на своём лице выражение спокойного достоинства. Радость, счастливый испуг, восхищение – вот что оно выражало, когда встретились их взгляды, и в эту секунду Тадзио улыбнулся: губы его медленно раскрылись, и он улыбнулся доверчивой, говорящей, пленительной и откровенной улыбкой. Это была улыбка Нарцисса, склонённого над прозрачной гладью воды, та от глубины души идущая зачарованная, трепетная улыбка, с которой он протягивает руки к отображению собственной красоты, – чуть-чуть горькая из-за безнадежности желания поцеловать манящие губы своей тени, кокетливая, любопытная, немного вымученная и завораживающая.
Тот, кому она предназначалась, унёс её с собою как дар, сулящий беду. Ашенбах был так потрясён, что бежал от света террасы и сада в темноту, в дальний угол парка. Странные слова, укоры, гневные и нежные, срывались с его губ: “Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!” Он бросился на скамейку и, вне себя от возбуждения, вдыхал ночные запахи цветов. Откинувшись назад, безвольно свесив руки, подавленный – мороз то и дело пробегал у него по коже, – он шептал извечную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и всё же священную и вопреки всему достойную: “Я люблю тебя!”».
Эйфория любви поначалу окрылила героя новеллы. При виде Тадзио, играющего с волнами, он вдруг воспринял идеи греческого философа Платона как непреложную истину, данную ему в ощущении. “Его глаза видели благородную фигуру у самой кромки синевы, и он в восторженном упоении думал, что постигает взором самоё красоту, форму как божественную мысль, единственное и чистое совершенство, обитающее в мире духа и здесь представшее ему в образе и подобии человеческом, дабы прелестью своей побудить его к благоговейному преклонению”.
Стремление к красоте предстало перед Ашенбахом в классической гомосексуальной трактовке древних греков, славивших любовное влечение к юношам как самый предпочтительный вид служения Эроту, богу любви. “Разве храбрейшие народы не чтили его превыше других богов и разве не процветал он в городах, отмеченных храбростью? Немало древних героев-воинов добровольно несли его иго, и рок, насланный этим богом, не считался за унижение, поступки, которые клеймились бы как трусость, будь они совершены с другой целью: коленопреклонение, клятвы, нескончаемые мольбы и рабская покорность, – не только не позорили любящего, но, напротив, считались достойными похвалы”.
Любуясь Тадзио, резвящимся на пляже, Ашенбах ощутил прилив творческих сил и вдохновенно принялся за писательскую работу. “Блаженство слова никогда не было ему сладостнее, никогда он так ясно не ощущал, что Эрот присутствует в слове, как в эти опасно драгоценные часы, когда он, под тентом, за некрашеным столом, видя перед собой своего идола, слыша музыку его голоса, формировал по образу красоты Тадзио свою прозу, – эти изысканные полторы странички, прозрачность которых, благородство и напряжённость чувств, вскоре должны были вызвать восхищение многих. Хорошо, конечно, что мир знает только прекрасное произведение, но не его истоки, не то, как оно возникло; ибо знание истоков, вспоивших вдохновение художника, нередко могло бы смутить людей...”
Увы! В последующие дни и недели творческий подъём сменился странным душевным спадом, стремительной утратой здравого смысла, чувства меры и собственного достоинства. Писателю приснился страшный сон, будто он участвует в варварской языческой вакханалии. “Запахи мутили разум, едкий смрад козлов, пот трясущихся тел, похожий на дыхание гнилой воды, и ещё потянуло другим знакомым запахом: ран и повальной болезни, В унисон с ударами литавр содрогалось его сердце, голова шла кругом, ярость охватила его, ослепление, пьяное сладострастие, и его душа возжелала примкнуть к хороводу бога. Непристойный символ, гигантский, деревянный, был открыт и поднят кверху: ещё разнузданнее заорали вокруг. С пеной у рта они бесновались, возбуждали друг друга любострастными жестами, елозили похотливыми руками, со смехом, с кряхтением вонзали острые жезлы в тела близстоящих и слизывали выступающую кровь. Но, покорный власти чужого бога был теперь тот, кому виделся сон. И больше того: они был он, когда, рассвирепев, бросались на животных, убивали их, зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление – жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели”.
Ашенбах слишком хорошо знал работу Фридриха Ницше “Рождение трагедии”, чтобы не понять смысла собственного сна. По именам двух богов – Аполлона и Диониса – немецкий философ выделял в искусстве два принципа. Дионисическое начало выступало в вакханалиях – празднествах, посвящённых Вакху (Дионису). Опьянение и неистовая музыка объединяла людей; погружаясь в экстаз, каждый из них забывал своё я и чувствовал себя причастным к общему божеству, к мистическому Первоединому. По Ницше: “В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой общины: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в заоблачные выси. Его телодвижениями говорит колдовство. <…> Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчуждённая и порабощённая природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном – человеком”. Напротив, “аполлоническое начало вырывает нас из всеобщности дионисического и внушает нам восторженные чувства к индивидам; к ним приковывает оно наше чувство сострадания, ими удовлетворяет оно жаждущих великих и возвышенных форм красоты…”
Расцвет искусства в древней Греции Ницше объяснял сочетанием обоих выделенных им принципов. Дионисическое начало, дополняясь аполлоническим, приобретало гармонию и чувство меры.
Если счастливый миг творчества Ашенбаха, вызванный присутствием Тадзио, носил ярко выраженный аполлонический характер, то сновидение было лишено этого начала напрочь. Как утверждал Ницше, подобные вакханалии были у варварских племён, но не у цивилизованных греков… Сон свидетельствовал о душевной смуте писателя и о начале его нравственного падения.
И совсем не случайно во сне к испарениям беснующийся толпы и животных примешался больничный запах, – он и наяву стал царить на улицах Венеции, поливаемых средствами дезинфекции. Из немецких газет Ашенбах узнал о страшной беде – в городе началась эпидемия холеры. Первым порывом стало желание предупредить поляков о том, что администрация отеля и городские власти гнусно обманывают туристов, не желая терять доход. “Уезжайте немедля с Тадзио и дочерьми! Венеция заражена!” – собирался сказать он матери семейства, но не сделал этого. “Надо молчать – взволнованно подумал Ашенбах, кладя газеты на стол. – Об этом надо молчать! Влюблённый, он беспокоился лишь об одном, как бы не уехал Тадзио, и, ужаснувшись, понял, что не знает, как будет жить дальше, если это случится”.
Он неузнаваемо изменился: перевёл себе в Венецию крупную сумму денег, нанизал на пальцы драгоценные перстни, забросил писательскую работу, но, главное, стал самым нелепым образом следовать по пятам за Тадзио, когда подросток, его сёстры и гувернантка выходили в город. Ашенбаха “гнала маниакальная потребность всюду следовать за польскими детьми. <…> Ему приходилось останавливаться, когда они замедляли шаг, скрываться в таверны или прятаться в подворотнях, чтобы пропустить их, когда они неожиданно поворачивали; он терял их из виду, разгорячённый, запыхавшийся, гнался за ними по мостам, забирался в грязные тупики и бледнел от страха, когда они внезапно попадались ему навстречу в узком переходе, из которого нельзя было ускользнуть. И всё же было бы неправдой сказать, что он очень страдал. Мозг и сердце опьянели. Он шагал вперёд, повинуясь указанию демона, который не знает лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека”. Наконец, он опустился до уровня, прежде казавшегося ему не просто недостойным, а даже омерзительным. Именно так оценивал он молодящегося фата, затесавшегося в компанию молодёжи на пароходе в Венецию. Теперь он и сам прибег к косметическому “омоложению”: парикмахер подчернил ему волосы и усы, подкрасил помадой губы и наложил грим на щёки. С розаном в петличке, “не по праву щегольской” Ашенбах направился к отелю. Здесь он увидел готовый к отправке багаж поляков: они собирались уехать после обеда.
Влюблённый в последний раз любовался Тадзио, идущим по морскому мелководью. И именно в эти минуты к Ашенбаху пришла смерть. “Голова его, прислонённая к спинке кресла, медленно обернулась, как бы повторяя движения того, вдалеке, потом поднялась навстречу взгляду и упала на грудь; его глаза теперь смотрели снизу, лицо же приняло вялое, обращённое внутрь выражение, как у человека, погрузившегося в глубокую дремоту. Но ему чудилось, что бледный и стройный психогог издалека шлёт ему улыбку, кивает ему, сняв руку с бедра, указует ею вдаль и уносится в роковое необозримое пространство. И, как всегда, он собирался последовать за ним.
<…> И в тот же самый день потрясённый мир с благоговением принял весть о его смерти”.
Круг замкнулся: Гермес-психогог (или психопомп, то есть проводник душ в загробный мир), представший перед Ашенбахом в самом начале повествования и увлёкший его в гибельное путешествие, принял вид юного прекрасного Тадзио, сделав тем самым смерть героя сравнительно лёгкой. Но прилично ли было самому автору испытывать радость, в которой он сознался десять лет спустя после завершения работы над новеллой: “Я не могу забыть чувства удовлетворения, чтобы не сказать счастья, которое порой охватывало меня во время писания”? Томас Манн создал шедевр и, понятно, вполне мог собой гордиться, но ведь речь идёт о трагической истории, отнюдь не рассчитанной на ликование.
С первых же страниц новеллы автор недвусмысленно намекает: Ашенбах осуждён на гибель. Об этом свидетельствуют мифологические символы, на которые не поскупился Манн. Зловеще и глумливо оскалил зубы Гермес, опираясь на страшный жезл Урей, представ перед героем новеллы в Германии. Гондола, на которой его доставили в Венецию, ассоциируется с лодкой перевозчика мёртвых Харона. Плата за проезд, выданная единой монетой, – намёк на обол, мелкую греческую монету, уплачиваемую душами покойных Харону. Словом, налицо суровая решимость Манна привести в исполнение смертный приговор Ашенбаху. Справедлива ли она? Почему автор столь немилосерден к своему герою?
Сомнения вызывают и некоторые психологические аспекты новеллы, прежде всего, внезапное возникновение гомосексуального потенциала у человека пятидесяти лет, ведущего до той поры строго гетеросексуальный образ жизни (Ашенбах был вдовцом и отцом взрослой дочери). Ответы на поставленные вопросы могут пролить свет на чувства и психологические конфликты самого Томаса Манна.
Как и при обсуждении “Соляриса”, обсуждение загадок и странностей новеллы удобно начать, сравнив её с фильмом режиссёра Висконти “Смерть в Венеции”.

“Кто увидел красоту воочью…”

Судя по фильму, Лукино Висконти был заворожён сюжетом новеллы и загадкой смерти Ашенбаха. Режиссёр (он же соавтор сценария) отнюдь не торопится поделиться со зрителем своим видением проблем, поднятых Томасом Манном; он с удовольствием подчёркивает их парадоксальность.
Вот один из парадоксов: Ашенбах скончался от холеры – это непреложный факт, как новеллы, так и фильма. И писатель, и режиссёр рисуют картину эпидемии, поразившей Венецию. Оба сообщают о неосторожно съеденной клубнике, с которой смертоносные вибрионы попали в организм несчастного. Писатель придал болезни Ашенбаха чрезвычайно токсическую форму, не сопровождающуюся рвотой и диареей, но зато принимающую молниеносное течение. Режиссёр без колебаний согласился с этим сюжетным ходом.
Медики относят холеру к особо опасным инфекциям и, оказывая жизненно необходимую лечебную помощь, разумеется, не обращают внимания на невротические комплексы, которыми, возможно, обременены их пациенты.
Казалось бы, у Висконти не было никаких оснований искать причины гибели своего героя в особенностях его личности и в его психологических конфликтах в отрыве от сложившихся санитарно-эпидемиологических условий. Личностные особенности Ашенбаха могли повлиять на его судьбу разве что косвенно, делая его заражение неминуемым. Именно так можно истолковать неспособность влюблённого покинуть роковую для него Венецию. Подобный подход подразумевает необходимость более–менее равноценного авторского внимания как к внутреннему миру героя, так и к драматическим событиям, связанным с эпидемией. Между тем, интерес режиссёра почти исключительно прикован к душевной смуте Ашенбаха. Он старательно распутывает нити психологического неблагополучия героя, приведшего к полной потере им смысла жизни и, как следствие, к утрате жизненных сил. В последнее утро перед смертью, ещё не подозревая о том, что его часы сочтены, Ашенбах обращается к самому себе с горькими словами: “Мудрость, истина, человеческое достоинство – всё кончилось! Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу вместе с твоей музыкой. Ты достиг идеального равновесия: человек и художник слились воедино; они вместе коснулись дна”.
В новелле Томаса Манна этих слов нет, но без сомнения, именно к такому выводу автор подталкивает своих читателей.
Что же касается Висконти, то он припас для зрителя своё собственное видение смерти героя фильма, которое полностью раскрывается лишь в финале. Оно явно выходит за рамки творческого замысла писателя. Подобные несовпадения можно обнаружить и по многим другим очень важным вопросам. О них свидетельствуют прямые расхождения сюжетных линий новеллы и фильма.
Правда, прежде чем приступить к их анализу, необходимо сделать одно существенное замечание. Взгляды и вкусы писателя и режиссёра во многом совпадают; роднит их и бисексуальность обоих. Этим, кстати, объясняется неправдоподобно позднее появление гомосексуального влечения Ашенбаха в новелле и в фильме: оба автора по своему образу и подобию относят большинство людей к потенциальным бисексуалам. (Мнение, с точки зрения сексолога, далёкое от истины, но вполне подающееся количественной оценке). По большому счёту режиссёру не о чем спорить с писателем. Чаще всего разночтения в сценарии и в новелле вызваны спецификой кинематографа: Висконти должен сделать мысли Манна более наглядными, ясными и понятными. И всё же, как бы скрупулёзно ни придерживался режиссёр сюжетной канвы своего предшественника, он вышивает на ней свои собственные художественные узоры. Мало того, у обоих есть свои болевые точки. Каждый из них неизбежно проецирует на ход новеллы или сценария собственные психологические трудности и конфликты. Словом, с тем, что стоит за тем или иным расхождением в сюжетных линиях Висконти и Манна, всякий раз надо разбираться отдельно.
Леонид Козлов, автор книги, посвящённой творчеству итальянского режиссёра, пишет о впечатлении, полученном зрителями от просмотра “Смерти в Венеции” на Московском международном кинофестивале в 1971 году: “Этот фильм – трагичный в своей основе, томительный по характеру изображаемых событий, не лишённый подчас безжалостной иронии, – поистине обладает несказанной привлекательностью. <…> Невозможно забыть тот магический ритм, в котором на экране, на сплошном фоне темноты, возникали одна за другой, слегка надвигаясь из глубины, белые, строгого шрифта, вступительные надписи, смена и движение которых точно соизмерялись со звучащей мелодией: медленной, напряжённой и нежной. Она была словно видимой, эта мелодия маленького адажио из Пятой симфонии Малера, ставшая главной музыкальной темой фильма. Когда надписи кончились, в кадре осталась лишь темнота, в которой теперь можно было разглядеть лёгкое колебание волн на поверхности моря. И тут камера начала медленно разворачиваться; море стало высветляться, и в границы кадра с левой его стороны вошла простёртая от горизонта золотистая дорожка – отражение на морских водах части закатного неба в разрыве тёмных облаков. А затем эту дорожку справа налево пересёк, приближаясь к нам, силуэт старинного однотрубного парохода. На борту его мы прочитали название: Esmeralda”.
Название парохода, на котором Ашенбах плывёт к месту своей гибели, не случайно. Оно открывает собой длинный список разночтений между фильмом и новеллой. Сюжетная линия Эсмеральды, с которой зрителю предстоит познакомиться по ходу действия, заимствована из романа Томаса Манна “Доктор Фаустус”. Речь в нём идёт о вымышленном композиторе Адриане Леверкюне. По воле Висконти и сам Густав Ашенбах, блистательно сыгранный английским актёром Дирком Богардом, из писателя стал композитором (отсюда упоминание о музыке в размышлениях героя фильма, проснувшегося в последнее утро своей жизни). Как и его двойник в новелле, он талантлив и пользуется широкой известностью в мире. Служащие гостиницы, в которой он остановился по прибытии в Венецию, подобострастно именуют его “господином профессором” и “Вашим превосходительством”.
Впрочем, это выяснится чуть позже. Пока же на экране действие развёртывается почти так же, как в новелле. Молодящийся “отвратительный старик” (его “старость” весьма условна, так как в фильме ему не больше сорока-сорока пяти лет; режиссёр подчёркивает, скорее, потасканность этого персонажа) назойливо пристаёт к Ашенбаху. Правда, та часть тирады, где он обращается к его “женской ипостаси”, в фильме опущена.
Чёрная гондола ассоциируется у зрителя с лодкой Харона. Полным провалом кончаются все попытки героя фильма воспрепятствовать воле мистического лодочника и сменить курс рейса: он, увы, беспомощен перед роком. Не забыт и пресловутый “обол”.
Совсем иным оказался в фильме и Тадзио. С экрана на нас смотрит не четырнадцатилетний мальчик, а Прекрасный Принц лет шестнадцати. Его “самый верный вассал и друг”, вопреки новелле, оказался двадцатилетним молодым человеком, спортивным и мужественным, с чисто выбритым лицом. Нежные поцелуи, которыми друзья обменялись на пляже, не оставляют сомнений в сексуальном характере их отношений.
Несколько иначе, чем в новелле, складываются на экране и взаимоотношения юного поляка с Ашенбахом. С самого начала Тадзио держится с ним на равных. Композитор, глядя на него, погружается в мысли о красоте, о её месте в искусстве. Юноша же словно бы вступает в молчаливый диалог с музыкантом. Всякий раз, оказываясь поблизости от него, он взыскующе глядит на Ашенбаха, как бы настойчиво требуя вступить с ним в контакт, поощряя его к разговору. Разумеется, речь идёт в первую очередь о желании интеллектуального общения, но, судя по взрослой заинтересованности Тадзио в подобном знакомстве, сексуальный компонент при этом представляется отнюдь не маловероятным. Скорее наоборот, юный партнёр пытается совратить старшего, делая это с таким достоинством, что само слово “совращение” исключает возможное вульгарное истолкование.
Со временем молчаливый диалог взглядами, которыми обмениваются Ашенбах и Тадзио, приобретает характер странной игры. Можно подумать, что старший из этой пары предпочитает всем мыслимым способам своего поведения роль зеркала из известного стихотворения Кавафиса. Греческий поэт, размышляя об искусстве, сравнил его с зеркалом. В комнате, где оно находится, по ходу стихотворного повествования случайно оказался какой-то молодой человек. Через пару минут он навсегда покинет помещение и его зеркальное отражение уйдёт в небытие.
Но в этом зеркале старинном, которое за долгий век
уже успело наглядеться на тысячи вещей и лиц, –
но в этом зеркале старинном такая радость ликовала,
такая гордость в нём светилась, что хоть на несколько минут
оно запечатлеть сумело, и безраздельно обладало,
и целиком принадлежало столь совершенной красоте.
Сам Тадзио, между тем, менее всего жаждет молчаливого восхищения и “благоговейного преклонения” со стороны человека, вызвавшего его жгучий интерес. Он ждёт, когда же в нём разглядят партнёра для полноценного общения. Красноречивые взгляды юноши полны терпения; в них нет ни досады, ни упрёка по поводу непонятливости и странной уклончивости старшего.
Что же касается зрителей фильма, то ситуация, сложившаяся на экране, переживается ими чуточку тягостно. Такое восприятие усугубляется проявлениями явной беспомощности героя перед роком, ощущением запрограммированности и неизбежности его гибели. В полном соответствии с душевной несвободой Ашенбаха воспринимается преследование им Тадзио, нелепое и унизительное для обоих. Плетясь за польскими детьми и их гувернанткой по улицам Венеции, он компрометирует юношу. Даже это не отталкивает Прекрасного Принца. Вновь и вновь давая возможность композитору заговорить с ним, он всякий раз привычно отстаёт от своих спутников и под кудахчущие выкрики гувернантки: “Тадзю! Тадзю!” – неохотно присоединяется к ним. Увы, даже столкнувшись лицом к лицу с объектом своего преследования, Ашенбах нелепо прячется от него за какой-нибудь колонной, наивно считая себя незамеченным. Циклическая повторяемость подобных сцен во многом определяет томительность фильма, отмеченную Козловым.
Игра юного актёра, которому Висконти доверил эту роль, безупречна, но, разумеется, высший его дар – красота. Козлов совершенно прав, говоря: “Надо было обладать безошибочным режиссёрским зрением, изощрённым чувством формы и тончайшим мастерством, чтобы, разглядев в шведском подростке по имени Бьёрн Андресен, одном из множества, живой прообраз Тадзио, – претворить экранное изображение этого мальчика в образ, напоминающий о целой галерее обликов, созданных классическим искусством”. Речь идёт, в первую очередь, об изобразительном искусстве Возрождения, о картинах и скульптурах Микеланджело, Леонардо, Рафаэля, Караваджо. Тадзио предстаёт перед зрителем то юным античным богом (купальное полотенце, в которое он завёрнулся, превращается при этом в греческий хитон), то белокурым ангелом (сцена в католическом соборе, куда вслед за поляками проник Ашенбах), но больше всего он похож на юного итальянского красавца-интеллектуала эпохи Ренессанса. Лукино Висконти постоянно упрекали в нарочитом эстетизме, но в этом фильме он не мог пойти ни на малейшие уступки критикам.
То, что трагедия Ашенбаха уходит своими корнями в его преклонение перед красотой – факт, очевидный для читателя новеллы и зрителя фильма. Однако это обстоятельство требует уточнения. Смысл жизни Ашенбаха – создание красоты, причём красоты аполлонической, основанной, по Ницше, на безукоризненном чувстве гармонии и требующей от своего создателя недюжинного таланта и немалого труда. К природной красоте композитор относится с трепетным страхом, предпочитая ей рукотворное совершенство, созданное художником. Он даже высказывает сомнение в том, что красота, порождённая искусством, нуждается в творческом импульсе, получаемым художником из реальной жизни. В спорах со своим вечным оппонентом и близким другом Альфредом (в новелле он отсутствует), Ашенбах говорит: “Знаешь, я иногда думаю, что художники похожи на охотников, целящихся в темноту. Они не знают, что является мишенью и не знают, попадут ли они в неё. Ну нельзя же ждать от жизни, что она осветит мишень или сделает более точным прицел. Создание красоты и красота есть духовный акт. Путь к духовному лежит не через чувство; только обуздав чувство можно достичь истинной мудрости, человеческого достоинства!”
Теоретические рассуждения композитора служат ему своеобразным приёмом психологической защиты. Ведь в реальности дело обстоит вовсе не так, свидетелями чему становятся и зрители, и читатели. В новелле Манна Ашенбах, глядя на Тадзио, создаёт свой аполлонический шедевр в прозе. Аналог этого эпизода в фильме – рождение дивной музыкальной темы (её реальный прототип – четвёртая часть Третьей симфонии Густава Малера). Перед тем, как взяться за чистый нотный лист, композитор с нежностью глядит не только на Тадзио, одетого на манер юного греческого бога, но и на его мать. Перед внутренним взором героя фильма оживает его молодость; он вспоминает свои нежные игры с самыми любимыми им людьми – дочерью и женой. Но главный стимул, подвигнувший его к творчеству – юношеская красота Прекрасного Принца.
Альфред придерживается взглядов, прямо противоположных кредо Ашенбаха. Диалог друзей, отражающий философские проблемы, поставленные Кантом, Ницше и немецкими романтиками, имеют самое непосредственное отношение к душевному кризису композитора.
“- Мудрость, человеческое достоинство… Да какой от них прок?! Гений – божественный дар, нет – божественный недуг, грешная божественная вспышка врождённых способностей. Твоя глубочайшая ошибка в том, что ты считаешь жизнь, реальность помехой искусству, которая только отвлекает и раздражает нас. Ты боишься честного непосредственного соприкосновения с чем угодно. Из-за своих строгих моральных идеалов ты хочешь, чтобы твоё поведение было столь же безупречным как музыка, которую ты пишешь.
- Мне необходимо обрести равновесие.
- Но быть в долгу перед своими чувствами за состояние безнадёжно извращённое и больное, какое это счастье для художника! Подумай, сколь бесплодно доброе здоровье, особенно когда речь идёт о душе, а не только о теле!”
Ашенбаху, разумеется, совершенно чужда романтическая идея его друга о том, что художник черпает силы, необходимые для творчества, в собственном душевном недуге. Отвергает он и ницшеанскую трактовку гения, как субъекта, стоящего “по ту сторону добра и зла”. Между тем, именно с этих позиций Висконти (устами Альфреда) оправдывает возможную близость своего героя с Тадзио. Тем более что режиссёр вовсе не считает запретными любовные чувства, обращённые к лицам своего пола.
И, наконец, главное: сделав Тадзио совершеннолетним, Висконти тем самым даёт Ашенбаху своеобразную индульгенцию, полный карт-бланш на любой тип взаимоотношений с его избранником, кроме разве что избегания его и “благоговейного преклонения” перед ним.
Существенная разница в возрасте в этом случае не служит помехой. Напротив, духовно Тадзио настолько взрослее и тоньше не только сверстников, но и своего двадцатилетнего любовника, что ему с ними должно быть попросту скучно. К тому же, несмотря на их нежные объятия и поцелуи, сексуальные отношения приятелей далеки от любви. В день отъезда Тадзио старший смертельно обидел своего юного друга, гораздо менее сильного и спортивного, чем он сам, затеяв с ним грубую возню на пляже и вываляв его в грязном песке. (Глядя на эту сцену, Ашенбах, сидящий в кресле на пляже, приходит в ужас, хочет помочь своему любимцу, но не может вымолвить ни слова; последние силы покидают его. Именно тогда начинается мучительная агония героя фильма).
Юноша мечтает о “взрослой” любви, о духовно обогащающих его контактах с подлинно зрелым человеком. С композитором, обладающим, как знает и чувствует Тадзио, мощным талантом и интеллектом, возможны незабываемые беседы о жизни, о музыке, об искусстве, волшебные часы совместного музицированья. Даже их неизбежное расставание могло бы оказаться продуктивным, породив интересную переписку юноши со знаменитым музыкантом, крайне важную для биографов и представляющую ценность для мировой культуры (так обстоит дело с эпистолярным наследием самого Манна и композитора Густава Малера).
Совершеннолетний статус Тадзио в фильме Висконти позволяет и ему, и Ашенбаху вести себя в полном соответствии с мудрыми словами Антона Чехова: “Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе”. Именно такого поведения ждут от них и зрители. Странная уклончивость героя, как огня избегающего и душевной, и физической близости с Тадзио, выглядит в их глазах необъяснимым парадоксом.
Может быть, его разгадку следует искать в определённых параллелях между душевным кризисом, постигшим композитора, и трагедией его тёзки Густава Малера? Малер не был ни би-, ни гомосексуалом, зато всю свою жизнь он страдал от дискриминации как представитель гонимого этнического меньшинства. Ведь тогдашнее австрийское общество в своём большинстве было беспросветно антисемитским. Современники не жаловали Малера ещё и потому, что не могли в полной мере оценить самобытность и грандиозность его музыки. Настоящее признание пришло к композитору лишь в середине ХХ века. Кстати, насколько писательское искусство может быть сопоставлено с музыкой, творчество Манна и Малера имеет много общих черт. Оба тяготели к классическим приёмам, хотя не отвергали и авангарда (Малер высоко ценил музыку Шёнберга, которая, в свою очередь, стала прототипом творчества композитора Леверкюна в “Докторе Фаустусе” Манна). Обоим присущи философские поиски и глубокие размышления, так что и книги Манна, и симфонии Малера принято называть философскими. И тот, и другой были художниками, разрабатывающими каждую интересующую их тему с максимальной полнотой, в мельчайших деталях, поворотах и ракурсах, мастерски добиваясь ясности, выразительности и красоты. Обоим свойственны те “божественные длинноты”, о которых говорит Шуман, восторгаясь симфонической музыкой Шуберта. Отсюда тенденция их творений принимать монументальные масштабы.
Однако герой фильма Ашенбах – не прямая ипостась Манна. Его сравнение с Малером было бы вполне обоснованным лишь в том случае, если бы он чувствовал себя представителем дискриминируемого меньшинства, иначе говоря, признавал собственную гомосексуальную идентичность, но тяготился бы ею по типу интернализованной гомофобии. Чтобы предупредить у зрителя подобные предположения, Висконти вводит сцену, демонстрирующую, что Ашенбах в присущем ему страхе близости с объектами его сексуального влечения отнюдь не ограничивается рамками однополых отношений.
В холле гостиницы Тадзио подаёт Ашенбаху музыкальный сигнал–призыв, сыграв на рояле “К Элизе” Бетховена. Этот шаг, предпринятый юношей, оказался для него абсолютно бесполезным. Бетховенская же пьеса, сыгранная Тадзио, оживила в памяти композитора вполне гетеросексуальное воспоминание. Зрители видят Ашенбаха в странном, казалось бы, для него месте – в борделе. По-видимому, его хорошо знают обитательницы этого заведения. Одна из них, перекрывая звуки звучащей музыки, кричит:
- Эсмеральда! К тебе пришли, выходи!
Юная Эсмеральда, заимствованная Висконти, как уже говорилось, из “Доктора Фаустуса” Манна, удивительно похожа на Тадзио. Она вдохновенно исполняет “К Элизе”, а вошедший в её комнату Ашенбах любуется ею с тем же самым выражением глубокой нежности, с каким впоследствии будет восторгаться красотой польского юноши. Прелестная проститутка, с любовью глядя в глаза своего поклонника, обнимает его и начинает раздеваться. В следующей сцене мы видим её недоумённо-грустный взгляд. Сидя в постели, она нежно держит сжатую в кулак руку Ашенбаха, пытаясь разжать её, но кисть героя фильма безнадёжно сжимается снова. Он покидает Эсмеральду, и трагическим жестом, уже ставшим привычным для зрителей по сценам с Тадзио, прижимает ладонь ко лбу.
В имени “Эсмеральда” обыгрывается известный эвфемизм, европейская привычка именовать проституток Ночными мотыльками. “Hetaera Esmeralda” – латинское название прекрасной тропической бабочки, в переводе означающее – “Изумрудно-зелённая блудница”. Композитору Адриану Леверкюну, герою романа “Доктор Фаустус”, в момент встречи с Эсмеральдой было всего лишь двадцать лет. Его привёл в публичный дом никто иной, как сам чёрт (по воле Томаса Манна сыгравший мистическую роль Гермеса в немецком варианте).
Когда Эсмеральда нежно погладила молодого человека по лицу, тот отшатнулся от неё и убежал из борделя прочь. По мнению летописца из романа, составившего жизнеописание Леверкюна, “Адриан дотоле не прикасался к женщинам, я это твёрдо знаю. Но вот женщина прикоснулась к нему – и он убежал. В этом бегстве тоже не было ничего комического, могу заверить читателя, если он в этом усомнился. Комично было это уклонение разве лишь в том горько-трагическом смысле, в каком комична всякая осечка. Я не считал, что Адриан ускользнул, да и он, конечно, очень недолго чувствовал себя ускользнувшим. Высокомерие духа болезненно столкнулось с бездушным инстинктом. Адриан не мог не вернуться туда, куда завёл его обманщик”. Действительно, год спустя юноша разыскал Эсмеральду, к тому времени заражённую сифилисом, и вступил с ней в близость, единственную в его жизни и губительную для него близость с женщиной. Много лет позже он вступит в гомосексуальную связь с молодым скрипачом Руди и напишет для него чудесный скрипичный концерт.
Ашенбах, отказавшись от близости со своим избранником и от его духовной поддержки, оказался ещё более беззащитным перед пошлостью окружающего его мира. Мало того, самым парадоксальным образом он капитулирует перед ней. Уступив уговорам цирюльника (очень похожего как на певца–фигляра, так и на гомосексуального фата с парохода), согласившись на сомнительное “омоложение”, композитор против своей совести пошёл на унизительный самообман. Тем самым и ему самому, и зрителям стало очевидным, что избранная им роль “зеркала”, молчаливо любующегося красотой, не слишком-то его прельщает. Если Ашенбах ради Прекрасного Принца пытается стать молодым и привлекательным, то, следовательно, он рассчитывает на близость с любимым. Увы, этот шаг вдвойне нелеп, в чём очень скоро убедился и сам герой фильма. Ведь внешнее преображение ничего не изменило в его отношениях с Тадзио, тем более что наружность и возраст его избранника вполне устраивали юношу. И когда, подгоняемый окликами гувернантки, он в очередной раз оставил своего “помолодевшего” и посвежевшего, но по-прежнему нерешительного поклонника, тот сел прямо на землю, залитую дезинфицирующей жидкостью, и разразился неудержимым смехом над самим собой. То был горький и безнадёжный смех, чем-то похожий на издевательский хохот певца–скомороха над обманутыми им зрителями.
Ночью Ашенбаху приснился совсем иной, чем в новелле, но ещё более безысходный сон. Он только что закончил дирижировать, исполняя собственную симфонию. Шикарная публика, находящаяся в концертном зале, разразилась свистом, шиканьем, глумливыми выкриками. Ашенбах с Альфредом и своей женой (во сне она оставалась по-прежнему молодой) закрылись от толпы, ломившейся в их комнату.
“- Альфред! Отгони их прочь! – со страхом молил друга композитор. – Чего им не хватает?
- Красоты, абсолютной строгости, чистоты форм, совершенства, абстрагирования чувств! Всё это ушло. Не осталось ничего, ничего! Твоя музыка мертворождённая и ты разоблачён!
- Альфред, не отдавай меня им!
- Я отдам тебя им! Они тебя будут судить! И приговорят!
- Нет! Нет! Нет!” – с этим душераздирающим криком Ашенбах проснулся, и, утирая холодный пот со лба, горько произнёс уже приведенную фразу о том, что он достиг дна и теперь ему не остаётся ничего иного, как умереть.
В конце этой тирады он сознаётся перед самим собой в ещё одном печальном обстоятельстве, давая зрителям дополнительный ключ к разгадке своей трагедии:
“Ты никогда не обладал целомудрием. Целомудрие – дар чистоты, а не немощной старости. На всём свете нет непристойности, столь же непристойной, как старость!”
Следовательно, по фильму, трагедия Ашенбаха состоит в том, что он, влюблённый в красоту, не может овладеть ею в силу собственной сексуальной беспомощности. Страдания художника ещё более беспросветны, поскольку он ошибочно считает, что стал несостоятельным и в плане творчества. В этом сюжетном повороте фильма обнаруживается болевая точка самого Висконти. Он наделил своего пятидесятилетнего героя тревогами и переживаниями, присущими собственным шестидесяти четырём годам, к тому же непомерно преувеличив их. Таково одно из самых существенных и спорных расхождений фильма с новеллой. Манну в момент создания “Смерти в Венеции” было всего тридцать пять. Состарив собственного двойника на двадцать лет, автор вовсе не собирался награждать свою вторую ипостась преждевременной сексуальной инволюцией. Это ему и в голову не могло придти. К тому же, сделав своего героя похожим на Густава Малера в последний год его жизни, Висконти поневоле придал ему моложавость, внешнюю привлекательность и одухотворённость прототипа.
Очевидна и несостоятельность самообвинений и страхов композитора по поводу утраты им творческого потенциала, тем более что он на глазах у зрителей фильма создаёт божественную музыку.
Старость в пятьдесят лет?! Это не соответствует европейским нормам продолжительности жизни, свойственным, по крайней мере, представителям культурного слоя общества и художникам. Подлинная старость, скажем, Гёте или того же Томаса Манна, переваливших за восьмой десяток, вовсе не была омрачена ни половой немощью, ни снижением их творческих возможностей. Смерть в возрасте пятидесяти лет трагична и нелепа вдвойне. Безвременный уход из жизни вследствие тяжёлой болезни Густава Малера лишил человечество многих шедевров, в том числе оставив без окончания дивную 10 симфонию великого композитора.
На взгляд врача, сексуальные и иные фобии героя фильма вполне подаются лечению. Его смерть кажется необоснованной и самому Висконти. Похоже, режиссёр вынужден был отправить Ашенбаха на тот свет, будучи связанным сюжетом и названием экранизируемой им новеллы. Но раз уж так случилось, он делает его гибель особенно печальной и драматичной. С экрана она воспринимается гораздо острее, чем при чтении новеллы. И хотя страдальческое лицо умирающего марают подтёки с волос, подчернённых искусителем-цирюльником; хотя подкрашенные губы, нарумяненные щёки, щегольской цветок в петлице и дорогие перстни на руках выглядят в сцене смерти неуместно, всё это не воспринимается как нечто оскорбительное и недостойное героя фильма. Перед лицом трагедии, развёртывающейся на экране, бытовые мелочи теряют всякое значение; из смешных и унизительных они становятся трогательными, приобретают особо скорбное значение.
Сцена смерти в фильме Висконти – шедевр мирового кинематографа. Опустел пляж, вначале фильма переполненный отдыхающими. Теперь здесь лишь двое детей, играющих в песке, Ашенбах, Тадзио, несколько грустных и серьёзных русских. Три женщины поют народную песню о крестьянском сыне и беде, пришедшей в его семью. Мужчина в вышитой русской рубахе слушает их. Вскоре женское пение сменяется грустной музыкой Пятой симфонии Малера.
Обиженный другом Тадзио уходит вдаль, его грациозная фигурка виднеется на фоне моря, сливающегося с небом. Умирающий композитор восхищённым и горестным взглядом провожает своего любимого, навсегда прощаясь с недоступной для него юношеской красотой Прекрасного Принца.
В кадр с Ашенбахом и Тадзио помещён одиноко стоящий треножник с покрывалом, наброшенным на фотоаппарат. Это многозначный символ искусства, способного на века запечатлеть и красоту, и смерть, ведь они достойны уважения в равной мере. И, конечно же, налицо очевидная логическая связь между печальной русской песней и изображением фотокамеры. Люди привыкли не думать о смерти, такова уж психологическая защита большинства из нас. Известно изречение Эпикура: “Смерть не имеет никакого отношения к нам; ибо то, что разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, не имеет никакого отношения к нам”. Греческого философа можно с благодарностью понять: он пытается освободить людей от страха смерти. Но если этот страх – признак простительной человеческой слабости и беспомощности, то сознание неизбежности смертного исхода и уважение к нему – признаки зрелости и мудрости, достигнутой индивидом. Скорбная русская мелодия и проникновенные слова песни, как и присутствие в кадре фотокамеры – символы объективного существования смерти как значительного итогового события в судьбе всех без исключения живых существ.
Последним своим движением Ашенбах тянется вслед за уходящим Прекрасным Принцем и мёртвым оседает в кресле. Его смерть на экране – не расплата за грехи и ошибки. Как это чаще всего бывает с людьми, кончина пришла к герою фильма не вовремя, не дав ему выйти из временного душевного кризиса. Но его уход из жизни – событие неизбежное и общечеловеческое; зрителю фильма остаётся лишь обнажить голову перед этим фактом.
Словом, Висконти расценил трагедию Ашенбаха иначе, чем Томас Манн. А вот личные мотивы писателя, из-за которых он обрёк своего героя на смерть, – тема, достойная обсуждения.

@темы: статьи

---

Видео по Теккен

[maskarad pluton]

Меня прёт с этих клипов!

Кстати, под музыку этого клипа писался стих про Хоарана. Если кто знает исполнителя и песню - подскажите, а?

А это официальный - про разборки Джина и Казуи. Я тащусь от лыбы Казуи и от Джина на мотоцикле!

@темы: video, Tekken

---

Память.

[Лютый зверь]

Название: Память
Автор: Лютый зверь 
Бета - Буду рад, если кто изъявит желание)
Категория/Рейтинг: G
Жанр: POV
Пары/Персонажи: - Исида и все кого вспомнил
Статус: - закончен
Предупреждение: - большой объем, возможно смерть почти оригинального персонажа.
Содержание: - Исида потерял не только силу Квинси
Дисклеймер: - не мое, не имею, не претендую
От автора: Хотелось посмотреть на другие стороны закрытого мальчика Исиды
Размещение: - только с моего согласия
Жизнь длиною в 9 дней.
Первые три дня

Четвертый день

Когда я проснулся, а я именно проснулся, а не очнулся, рыжий был рядом.
- Куросаки?
- Доброе утро, Исида. Апельсин будешь? - я невольно посмотрел на его волосы и задумался.
- Ты все это время был здесь?
- Не все, но большую часть. Это больница моего отца. Она, конечно, не такая, как у твоего, но я не был уверен, что ты захочешь туда. Все-таки ты ушел против его воли. Мы ему пока не сообщали. Ты как?
- Лучше, чем до этого. А как давно я здесь?
- Почти три дня.
- Долго. А кто был рядом?
- Ну, я, отец, сестры, еще Чад тебя часто навещал. Кстати, скоро он должен будет прийти.
- Нет. Был кто-то еще. Кто-то, кто все время стонал. Было очень мучительно слушать. – меня пробил озноб только при одном воспоминании.
- Ты уверен, Исида? Никого не было. А вот ты стонал почти все время.
- Я? – я подумал, - Значит, это был я. Я, наверное, доставил много хлопот?
- Да нет! Ты что? – парень замахал руками. Я не стал слушать дальше.
- Расскажи мне, какой я?
- Ты? Ну, ты очень умный, даже отличник. Квинси. Ты говорил, что ненавидишь синигами, но всегда помогал. Надежный. Что еще? – парень почесал голову.
- Ты уверен, что мы друзья? – как-то уж очень странно он описывал этого Исиду Урью, словно боялся оскорбить, сказав правду.
- Я-то да. И не только я. Просто, как бы это сказать, - он снова стал чесаться, - Ну, ты не самый приветливый парень.
- Зачем же тогда мы друзья? – я и, правда, не понял.
- Ну… Кто сказал, что дружба – это просто? Я знаю одно – за тебя я был спокоен и уверен в тебе, как и в каждом из нас на 250%. Вот.
- Но ты не можешь сказать, что за человек этот Исида.
- Могу, просто странно говорить это тебе.
- Куросаки, я хочу, что бы ты кое-что понял. Я не тот Исида, которого ты знаешь. Я сам не знаю, кто я. Но я точно знаю, что когда память вернется, меня не станет. При амнезии формируется как бы временная личность…
- Мне все равно, что и где формируется. Я знаю одно – ты Исида, мой друг. Что бы ни случилось.
Я даже не сразу нашел, что ему ответить. В голове стало тоненько пульсировать – и это значит, что скоро мои виски взорвутся болью.
- Я могу прогуляться?
- Что?
- Я три дня лежал, могу ли я размяться?
- Ну, думаю немного можно. Физических повреждений у тебя уже нет. Да и было по мелочи, Урохара быстро все залатал. Только вставай осторожно. Вот, давай руку.
- Я и сам могу. – мне было немного неловко от его заботы, но он сунул руку мне под нос, едва я откинул одеяло.
Пришлось взять за руку, чтобы он успокоился. Как будто это он болен. Впрочем, он же себя винит, может я с ним зря так резко.

Он вывел меня в крошечный дворик. Солнышко, травка, ветерок. Это все так приятно, что даже боль куда-то отступила.
Куросаки попросил подождать его и вернулся внутрь. Интересно, куда я мог пойти по его мнению? Но свежий воздух манил меня, и я сделал несколько шагов вдоль стены, держась за нее одной рукой. Это отняло почти все силы, я прислонился спиной к стене. Она была теплой и шершавой. Я решил, что мне тут нравится. Вот только слегка подташнивало.
Вернулся Куросаки с какой-то скамеечкой. Мило. Он что, всегда такой услужливый? А по виду не скажешь. Скамеечка оказалась, как нельзя кстати, я устал от этой короткой прогулки, да и тошнота усиливалась.
- Исида, - я уже привык к этому имени, парень показывал на приближающегося здоровяка, - Это Чад. Я о нем рассказывал.
- Ты говорил, что мы в одном классе.
- Ну да.
- Шутишь?
Огромный парень в пестрой рубашке поднял руку в приветственном жесте, Куросаки поздоровался, а я смог лишь кивнуть. Даже тошнота отступила.
- Исида, мне сказали, что ты ничего не помнишь. – голос у Чада тихий, но сильный и глубокий. Я решил, что этот парень мне нравится.
- Простите.
- Дурень, - хлопнул меня по плечу рыжий, - За что ты извиняешься? Ты же спас нас.
Здоровяк молча кивнул. У него были грустные глаза необычного цвета, и этими самыми глазами он пристально рассматривал меня. Это смущало.
- Садо Ясуторо.
- Что?
- Ты не помнишь. Меня зовут Садо Ясуторо.
- А кто Чад?
Здоровяк завис. Куросаки почесал шею (помылся бы уже что ли) и сказал.
- Ну, «Чад» - это круто.
- Понятно, - сказал я, хотя ничего мне не понятно.
Садо-кун молчал, но его молчание не напрягало. Оно было спокойным и надежным. Вообще с ним приятно, только очень странно.
Я-то этих двоих вижу впервые, а они считают меня этим Исидой. При этом даже не могут сказать, что за человек был этот самый Исида Урью. От идеи расспрашивать Садо-куна я отказался сразу. Но лица у них хорошие, наверное, неплохие ребята. Вот только как им объяснить, что Исида, которого они знали – это не я.
- Садо-кун, мне Куросаки рассказал странную историю о пустых и синигами.
- Это правда.
- Вот как.
- Ты что, сомневался? – удивлению Куросаки не было предела. Этот парень начинал меня раздражать.
- А ты вот так просто во все это поверил бы? – я был не совсем искренним, на самом деле, я поверил. Я же видел его духовную нить. И я откуда-то знал, что это значит еще до того, как он мне рассказал. Я даже знал, что это называется рейраку. А еще на моем запястье знакомой тяжестью болтался пятиконечный крест, а ведь в больницах такие вещи снимают.
- Ну… Но ведь Чаду ты поверил сразу!
- Да.
- Это не честно! Почему…
- Братик, не шуми, пожалуйста, - к нам подошла глазастая девочка с теплыми каштановыми волосами в миленькой форме с надписью «Куро» на шапочке. На вид ей было лет 12-13.
- Да-да, - рыжий смущенно заулыбался, мгновенно став приятным и даже немного милым. Сразу видно, что он очень трепетно относится к этой малышке, - Прости меня, пожалуйста, Юзу.
- Вы уже очнулись! – девочка так искренне обрадовалась мне, что я почувствовал, как начал краснеть, - Мы очень рады, Исида-кун. Братик так переживал. Я пойду, сообщу отцу.
Девочка убежала, а Куросаки почему-то покраснел.
- У тебя очень милая сестра, Куросаки. – они с Чадом как-то странно уставились на меня. – Я что-то не то сказал?
- Ну, нет… Это, – теперь они засмущались. Ничего не понимаю, что я такого сказал? – Просто, ты обычно не говоришь, что думаешь о других людях.
Это звучало, как: «не говоришь о людях хорошо». Что же за засранец этот Исида? Разве сказать такое это не нормально? Да большинство людей сказали бы это, даже если бы сестренка оказалась ходячим кошмаром.
- Я тут заметил, что ты называешь меня Куросаки, а Чада – Садо-куном.
- Это не правильно?
- Да нет же. Просто ты так называл нас и раньше.
Я действительно не задумывался об этом. Я говорил так просто, без всякого умысла. Да я и не задумывался, как мне их называть, просто посчитал, что так правильно. Тошнота накатила новой волной, и я зажал рот рукой.
- Что случилось? – спросил незнакомый, взрослый голос.
- Похоже, его тошнит. – это Куросаки.
- Что ты дал ему поесть перед тем, как вывести? – мужчина присел передо мной на корточки и твердо взял меня за руку. Это без сомнения был доктор, только они касаются так. Пока Ичиго что-то мямлил про то, что я об этом не просил, доктор приподнял меня, наклоняя вперед и придерживая голову. Тошнота резко отступила, но я проваливался в какой-то туман, поглощающий звуки. Я не терял сознания, просто как бы ушел в полудрему. Я слышал, что они говорили, но не воспринимал слов. Потом мир закачался – меня куда-то несли. Наверное, это был Садо-кун. Я чувствовал его, Садо-кун стал той ниточкой, которая удерживала меня в сознании.

Не знаю, сколько времени прошло. Но осознавать окружающее я начал только в своей палате. Этот огромный парень просто молча был рядом, и от этого было легче. А потом я почувствовал приятный аромат горячей еды. Вошли Куросаки и Юзу-тян с подносом. Я посмотрел на аппетитно пахнущую тарелку, и… меня вывернуло прямо в, подставленный Садо-куном, тазик.
- Как стыдно, - проговорил я сквозь слезы, что бесконтрольно выступили на глазах.
- Это не стыдно, Исида-кун. – я совсем не заметил как вошел этот мужчина, - Но если ты не сможшь есть, то нам придется кормить тебя внутривенно. Ах да, я Куросаки Ишин – врач этой больницы.
- Спасибо, что заботились обо мне, - выпрямившись после поклона, я, наконец, рассмотрел отца Куросаки. Здоровый, бородатый мужик в белом халате, из-под которого выглядывала рубашка – двоюродная сестра гавайки Садо-куна. Не смотря на то, что мужчина был странноватый, мне в его присутствии стало спокойно.
- Ну, это моя работа. Ичиго просил не сообщать твоему отцу пока ты не придешь в себя, так как у вас какие-то разногласия, но теперь…
- Да, конечно. Я думаю, что стоит сообщить ему. – я немного замялся, прежде чем продолжить, - Только я его не помню. Я ничего не помню. Предупредите его, пожалуйста.
- Не помнишь? – сенсэй внезапно стал как-то серьезней, - Совсем? – я кивнул, и он обернулся к сыну, - Что еще ты мне не сказал? Складывается впечатление, что ты не совсем заинтересован в его выздоровлении.
Куросаки, который вначале выглядел виноватым, после этих слов кинулся в драку. Полагаю, мы с Садо-куном выглядели одинаково, пока смотрели на это. Эти двое мутузили друг друга самозабвенно до одури. При этом Куросаки громко возмущался, как отец мог такое сказать про меня. Сенсэй не оставался в долгу. Садо-кун молчал, а Юзу-тян просила прекратить таким тоном, что сразу стало понятно – это здесь в порядке вещей. Я чувствовал себя так, словно попал в дурдом.
- Да оставь ты их, Юзу, - в палату заглянула темноволосая девочка в такой же униформе, что и Юзу-тян. Девочка была симпатичной, но при этом явной пацанкой с уже сформировавшимся взглядом на жизнь. Ну, во всяком случае, мне именно так показалось. Она подошла к дерущимся и неожиданно наподдала ногой сенсэю! – Папа, ты мешаешь пациентам!
- Но, Карин, почему ты такая строгая с папочкой? Это все Ичиго! Он не сказал, что у Исиды-куна амнезия и не покормил его.
- Э-э, со мной все в порядке, - промямлил я, страстно желая оказаться где-нибудь подальше.
И они считают, что у меня проблемы с отцом!? Даже страшно подумать, что же ждет меня самого! Карин-тян выставила все семейство за дверь, за что я ей был безмерно благодарен.
Садо-кун сидел рядом безмолвной тенью. Очень большой безмолвной тенью. С ним я чувствовал себя гораздо свободнее. Мне предстояло обдумать все, что я узнал от Куросаки и все то, что здесь произошло. Садо-кун мне не мешал. Машинально я поправил очки. Садо-кун ничего не сказал, но я почувствовал его удивление и повернулся к нему.
- Что-то не так?
- Нет, но раньше ты делал вот так, - он поднес ладонь к лицу и поправил воображаемые очки за дужку на переносице. Я действительно поправил очки с боку.
- Садо-кун, я уже пытался объяснить Куросаки. Думаю, что ты меня поймешь. Я не тот Исида, которого вы все знали. Я чистый лист, на который нанесут знаки, и это будут совсем другие знаки.
- Нет, - сказал этот парень, и я понял, что он хотел сказать. Он не спорил со мной, он говорил, что это не имеет значения, - Исида – это Исида.
Вот так. Но я как-то сразу ему поверил. Было в нем что-то надежное, как скала. Куросаки был уверен в себе и своих словах, когда говорил, что мы друзья, но Садо-кун был так спокоен и безмятежен, что это передалось и мне.
Я стал думать о той истории, что рассказал мне рыжий непоседа. Значит, у меня есть духовный лук. Куросаки не помнил его названия, почему-то это не удивило. Я попробовал вызвать лук, исходя из описания одноклассника. В голове зашумело, а в животе громко заурчало – вот и весь результат.
Садо-кун встал и подошел к оставленному Юзу-тян подносу. Молча придвинул мне еду. Я с опаской начал есть, не хотелось, чтобы меня снова стошнило желчью. Но в этот раз я смог поесть. В животе появилась приятная, горячая тяжесть, и меня неудержимо стало клонить в сон.

@темы: Блич, Лютый зверь, fanfiction

---

Стих про Джина ^____^

[maskarad pluton]

А выложу здесь ещё и про Джина стих. Для равновесия. Написан в подарок на ДР для  Доктор Кэт

Всё (с)  maskarad pluton
Размещение - только с согласия автора

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

У предательства чёрные крылья
И ненависти алый взгляд.
Пути обратно нет отныне,
Я не рад этому, совсем не рад.

В голове – каша, на душе – холод,
И голос его, похожий на яд.
Гложет нутро неустанный голод,
Я проклят, и рядом со мною – ад.

Борьба не за тело, скорее, за душу,
И мне проиграть в ней, увы, суждено.
Вхожу под знакомую старую крышу,
Воспоминаний храня вино.

Здесь всё обветшало, но сердцу спокойно
Среди позабытой детской мечты.
И тьма отступает, и снова – не больно,
Как будто сейчас, вдруг, появишься ты.

Я ведь заблудился, ответь мне, мама?
Я знаю – утратил ту часть себя,
Что помнит и суть, и сюжет этой драмы,
В которой завяз как в болоте я.

Скажи, где и когда я ошибся?
Ответь, что мне делать и как поступить?
Знаю, мне бы с самим собой ужиться,
Но я так хочу… отомстить!

Клонится к закату янтарное солнце,
На землю и душу спускается тьма.
На мне этот проклятый род оборвётся,
Я должен… а впрочем, ты знаешь сама.

@темы: поэзия, творчество, Tekken, maskarad pluton

---

Стих про Хоарана ^____^

[maskarad pluton]

Кто там мне заказывал стих про Хоарана? Получите и распишитесь! Бэк идёт бонусом!

Всё (с)  maskarad pluton
Размещение - только с согласия автора

УЧИТЕЛЮ

Никогда не жалевший о прошлом,
И живущий сегодняшним днём,
Безымянным насмешливым гостем
Я однажды пришёл в этот дом.

Схлопотал первый свой подзатыльник,
Первый выговор, первый урок.
Огляделся, и просто остался,
Отряхнув пыль пройдённых дорог.

Кто из нас кого выбрал – не важно,
Ты позвал, я пришёл – вот и всё.
Каждый миг был по-новому прожит
В этом старом и тихом додзё.

Безымянный и вольный как ветер
Я судьбою доволен вполне.
И не ангел, хоть крылья эти
На моей распахнулись спине.

За людей никогда не цеплялся:
Непривычно всё это и ново,
То, что ты за меня волновался,
Хоть смотрел как обычно сурово.

Мне был нужен учитель – я выбрал,
Только вот и не думал о том,
Что с распахнутой этой дверью
У меня, вдруг, появится... дом?

Строгий голос, одно на двоих одеяло,
Книга, что ты вечерами читал.
Я вдруг понял, как сильно скучаю
По всему, что в тот день потерял.

Словно миг пролетели два года,
Тот турнир я прошёл до конца…
До сих пор ученик безымянный
Не забыл твоего лица.

@темы: поэзия, творчество, Tekken, maskarad pluton

---

[kata-kata]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

По просьбам трудящихся! ^_____^

[maskarad pluton]

навеяно моментом ХДД

Куда, куда вы удалились?
А ночка тёмная была.
Мы только-только "помирились".
И - лишь мелькнули два крыла.

Смотрю с тоской в ночное небо.
И даже байка нет со мной,
Чтобы с небес в сиянье света
Скорее вас спустить, друг мой.

Я так скучал (и байк мой тоже)
По вашим горестным чертам.
(Ах, как хотелось дать по роже!)
Мой друг, вернись, чего уж там.

@темы: поэзия, творчество, video, Tekken, maskarad pluton

---

В помощь авторам. 01

[kata-kata]

Из повести Константина Паустовского "Золотая роза":
"Зимой 1921 года я жил в Одессе... Я работал тогда секретарем в газете "Моряк". В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Багрицкий, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых опытных писателей часто заходил к нам в редакцию только Андрей Соболь - милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.
Однажды Соболь принес в "Моряк" свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.
Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. В этом отношении Соболь был неумолим - и не столько из-за авторского самолюбия (его-то как раз у Соболя почти не было), сколько из-за нервозности: он не мог возвращаться к написанным своим вещам и терял к ним интерес.
Мы сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор Благов, бывший директор самой распространенной в России газеты "Русское слово", правая рука знаменитого издателя Сытина...
- Вот что, - сказал Благов. - Это талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала... Дайте мне рукопись... Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова.
- А что же вы сделаете?
- А вот увидите.
Благов кончил работу над рукописью только к утру...
Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени... При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.
- Это чудо! - воскликнул я. - Как вы это сделали?
- Да я просто расставил правильно знаки препинания. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, милый мой. Еще Пушкин говорил о знаках препинания. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение и дать фразе легкость и правильное звучание. Знаки препинания - это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.
...После этого я окончательно убедился, с какой поразительной силой действует на читателя точка, поставленная в нужном месте и вовремя".

Из работы М.Веллера "Технология рассказа":
а) Точка может стоять в любом месте. Предложение можно рубить на любые куски. Плавное течение речи сменяется отрывистым стуком забиваемых гвоздей: "Никогда. Я. Не. Вернусь. Сюда".
б) Можно обойтись вообще без знаков препинания, фраза полетит на одном быстром дыхании: "Воспоминания мучают меня в горячечных снах она возвращается глаза ее темны губы горячи нет мне покоя".
в) Многоточие, вопросительный и восклицательный знаки могут стоять в любом месте фразы, причем после знака она продолжается с маленькой буквы: "Наглец! мальчишка! как посмел он мне перечить? но он мой сын... в темнице..."
г) Вопросительный и восклицательный знаки могут быть поставлены в середине фразы после какого-либо слова или оборота и заключены в скобки, чем подчеркивается, что знак выражает авторское отношение к тексту: "Он получил задание от некоего высокого начальника (?) и для его выполнения собрал с предприятий сто тысяч (!), но тут его и обокрали".
д) Тире может выделять любое слово, любой оборот, членить фразу на отдельные обороты, интонационно подчеркивая их значимость. Достаточно раскрыть раннего Горького: "Дело - сделано, - мы - победили!" "Ну, что же - небо? - пустое место... Я видел небо".
ж) Двоеточием можно присоединять подчиненные предложения, обороты и отдельные слова: это более сильная и глубокая связь, чем посредством запятой. "Он вошел: его не ждали". "Он знал жизнь: имел хорошую память". "Жена таится от мужа: и так везде". "Сколько лет он верил: ждал". Допустимы в одной фразе два и более двоеточий последовательно: "В последний раз предупреждаю: оставь ее: ты ее не стоишь: я тебя насквозь вижу".
з) Точка с запятой может заменить едва ли не любой интонационный знак, усиливая паузу, дробя фразу на отрезки, но сохраняя ее непрерывность, единство. ("Так глупо я создан; ничего не забываю; ничего!.."; "Сверхъестественным усилием она повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная". - Лермонтов, "Герой нашего времени".)

Главный русский глагол "быть" так и просится на лист - особенно тогда, когда мы что-то описываем. В его употреблении нет никакого стилистического криминала - проблема лишь в том, что он очень навязчив и диктует "свой" строй предложения и речи. Поэтому, использовав его в предложении раз, мы автоматически строим следующую фразу так, что он возникает снова. А если мы ввели "быть" в два следующих друг за другом предложения, то он обязательно появится и в третьем!
Следите за появлением глагола "быть" в ваших текстах ("были", "был", "было").

@темы: статьи